Полтава - [127]

Снова занялся горячий солнечный день. Полковник Келин, худой и длинный, переодетый в новый мундир с блестящими железками и шнурками, который оказался ему очень просторным, ровными цепочками выстроил своих подчинённых, тоже принаряженных, со сверкающими штыками на ружьях, а полтавцев поставил по обеим сторонам дороги, по которой приближался царь.

Поравнявшись с полковником, царь, бледный, с запавшими глазами, спрыгнул с коня, подбежал к побледневшему пуще прежнего полковнику и, не слушая его рапорта, трижды, по-русски, поцеловал его в губы, после чего полковниково лицо стало наливаться кровью, сурово сжатые губы обмякли и расползлись в улыбке. Царь поднял над головой шляпу, замахал ею перед полтавцами, словно собирался обнять всех защитников, как только что обнимал и целовал полковника, что-то кричал, благодаря за верность и мужество, да его слова уже терялись в рёве толпы, в конском топоте и в гуле церковных колоколов...

Петрусь, торчавший в рядах полтавцев, неожиданно приметил среди царской свиты старого Яценка, к удивлению здорового, даже румяного, — не поверишь, что полгода назад этот человек казался трупом. Казак шагнул вперёд, надеясь обратить на себя внимание купца, отозвать его и расспросить о батьке Голом — что-то должен знать старик, поскольку зимой они уехали в одних санях... Где же разлучились?.. Но Яценко, заметив Петруся, вдруг отвернулся, делая вид, что не узнал казака.

«Запанел дядько Тарас, что ли?!» — не мог сообразить Петрусь.

Удручённый тем, что произошло вчера с парсуной Мазепы, смущённый таинственным голосом, который вчера вроде бы укорял его за то, что он старается уничтожить гетманскую парсуну, Петрусь провёл ночь под расщеплённой ядром дикой грушей, стоящей на краю небольшого сада. Проснулся совсем недавно, под птичье пение. Солнце поднялось уже высоко. Он побежал было поесть каши, заранее вытаскивая из-за голенища деревянную ложку, однако на привычном месте завтрака не обнаружил. Нет, пузатые котлы по-прежнему выставляли напоказ чёрные бока, в которых отражалось солнце, да возле них не топтались задымлённые кашевары. Старый жебрак, копавшийся в остатках обсыпанной мухами еды, — вчера он с дубиной торчал на валах, помогал отбивать шведов! — прошуршал беззубым ртом, что кашевары больше не будут здесь ничего варить, теперь войны нет, пускай каждый сам заботится о своём животе. Петрусь не хотел верить старику, настолько уже чувствовал себя объединённым со всеми полтавцами, но услышанное было похоже на правду.

Теперь у казака урчало в животе. Накануне пришлось лечь без ужина, тогда не хотелось идти к кашеварам — такая навалилась усталость. К тому месту, где Петруся зажала полтавская толпа, докатилась новая волна пышных всадников, а когда наконец дорога освободилась настолько, что можно было пробиваться дальше, подскочил очень ловкий молодой казак, из тех, которые вертятся возле больших панов, — чистенький, выбрит, усы кверху, одежда — что надо!

   — Тебя кличет мой пан!

Закричал громко — на обоих обратили внимание.

   — Какой пан? — безразлично ещё переспросил Петрусь, полагая, что молодчик просто обознался.

   — Ты Журбенко Петро? — уже тащил казак за рукав. — А мой пан — Яценко. Вот... Пошли... Теперь он возле самого царя... Ты его слушай!

Сидя верхом на красивом коне, покрытом красной попоной, Яценко силился сделать вид, что вовсе не собирался вести разговор с простым казаком в обожжённой одежде, ведь рядом с ним самим важные паны, царские генералы — они вот-вот обратятся с вопросом. И сам Яценко одет роскошно. Бёдра обтянуты белыми плотными штанами, сапоги с раструбами, а кафтан украшен золотом. На голове широкополая шляпа с выгнутыми, как у петуха на хвосте, перьями, из-под шляпы на щёки, снова пухлые, как и прежде, сизые от доброго бритья, свисают длинные волосы — не его, тёмные, правда, хоть и подбитые сединой, а чужие, рыжеватые, нарочито туда примощённые и закрученные по-пански, у панов это называется «парик». И усы подрезаны плотно, словно намалёваны скуповатой кистью... Пан перед тобою — и всё.

   — Казак, — процедил сквозь зубы Яценко, посматривая на пышные мундиры, за которыми сам царь размахивает шляпой и громко кричит от счастья. — Успел я прислужиться его царскому величеству своим скарбом и умением в негоции. Про скарб ты знаешь... Царь посылал туда большой отряд драгун. А за хорошую службу подарил мне Чернодуб. Там моя мельница, знаешь. Сегодня гетман Скоропадский напишет универсал на вечное послушенство тамошнего люда.

Петрусь не мог поверить, что всё это говорит дядько Тарас, которого он знает с малых своих лет, который держал его на руках. А теперь...

   — Как же?.. Чернодубцы хорошо воевали... Компут...

Яценко по-своему понял замешательство казака, собирался утешить, поворачивая коня к нему уже чёрным блестящим боком.

   — Мало там людей — так новых пригоню. А ты не падай духом, запишу тебя в компут. Ты мне помог. Отца твоего помню... И братьев твоих запишу, если не навредили себе. Особенно про Марка сомнения... А тебе сразу занятие. Знаешь, царю принесли Мазепину парсуну, сказали — из чернодубской церкви, — такой славной работы, что царь, при всей своей ненависти к Мазепе, приказал её беречь. То не твоё малевание? А пока я должен строить в Киеве арку — такие ворота, где народ будет встречать победителей... Так хочу угодить царю. Ты намалюешь там людей. Вот хоть бы Палия. Царь хочет его утешить. Теперь у нас будет новая жизнь. Дураками не будем.