Полтава - [126]

   — Трога-ай!

Старый Франко упал на колени и вскинул руки, словно перед иконой:

   — Пан гетман! Позволь умереть на родной земле!

Кони вздымали над стариком копыта. Возница сидел бледный. Дрожащие серые губы не могли произнести ни одного слова.

— Трогай! — взвизгнул Мазепа. Вырвал у возницы вожжи и направил коней в высокую рожь, посеянную осенью каким-то простодушным хлеборобом, который надеялся собрать урожай. В другой карете на какое-то мгновение бледным пятном мелькнуло Орликово лицо. От страха или от боли, но у него опустилась нижняя челюсть. Он не мог даже сидеть, голова его заваливалась... Ему уже не было никакого дела до воза с золотом, хотя тот воз повернул следом за его каретой.

На бербеницах с золотом торчал верный Мазепин слуга. Торопились на баских конях Войнаровский, Горленко, Быстрицкий, Гусак с есаулом Гузем, Герцык вот и всё, что оставалось от гетманства, от хитрых замыслов, если не считать великого множества простых перепуганных казаков да ещё гетманской парсуны в красном жупане...

7

В то утро полтавские люди укрыли собою крепостные валы, истоптанные, кажется, до самой ничтожной былинки. За Яковецким лесом, за Крестовоздвиженским монастырём не унимались пушки. Везде сновали всадники, исчезая между деревьями, а из лесов вырывались дымы, клубились над землёю, и за ними ничего нельзя было различить, кроме того, что внизу за валами в своих шанцах неспокойно вертят головами долговязые шведы. Врагов возле крепости кишело так много, что идти на них означало бы большой риск: в Полтаве почти не осталось пороха. Сколько его ещё можно наскрести, знал разве что полковник Келин — он тоже стоял на валу, весь напряжённый и сгорбленный, припадавший к старинной подзорной трубе, упёртой одним концом в кучу мешков с землёю. По окаменевшему лицу полковника пробегали выразительные судороги.

Не сразу полтавцы поняли, что шведы начали удирать. Но над шанцами поднялся жёлтый дым, смешиваясь с чёрной пылью, которая валила от битвы.

Заржали кони, заскрипели возы. И тот дым и пыль, смешавшись, тучами потянулись в сторону Днепра, свидетельствуя, что враги начали оставлять укрепления.

   — Открывайте ворота! — первый опомнился Охрим, криком давая толчок людям. — Наша победа! Догонять!

Охрим с Микитой не сбежали, а скатились с вала.

Полковник в подзорную трубу видел больше, нежели люди своими глазами. Он подал команду, ещё сильнее сгорбившись, согнувшись в дугу, будто и теперь не верил, что пришла победа. Солдаты внизу открыли дубовые ворота, отбросив перед тем от них брёвна, каменные плиты, старые изломанные возы, — и все полтавские защитники с таким порывом высыпали на дорогу, по которой не приходилось ходить и ездить столько дней, так уверенно бросились догонять врага, что для Петруся этот день превратился в длиннейший счастливый год, а не день. Он не запомнил, где взял коня, — счастье отшибло память, и хотелось лишь встретить братьев, друзей, поделиться с ними радостью, потому что какая это радость для Дениса, для Марка, для братьев-староверов, для первого встречного казака или русского. В памяти у Петруся уцелело лишь то, что он на коне влетел в лагерь Мазепы и сразу же возле глубокой канавы увидел там гетманскую парсуну, лишь немного повреждённую конским копытом, и успел подивиться, что никто больше не обратил на неё внимания. Он спрыгнул с коня и начал остервенело рубить изображение саблей, будто живого врага. Солдаты вокруг посмеивались, что-то говорили, вроде подбадривали, а он пинал и пинал её сапогами, пока наконец не понял, что перед ним вовсе не то, о чём думалось.

   — О Господи! — вырвался из него крик.

Под белым левкасовым подмалёвком на доске открылся слой красной краски, а он туда такого не клал. Повернул ещё уцелевшие остатки досок — не то. На своих досках он запоминал каждый сучочек, каждый изгиб древесного естества...

   — О Господи!

Да, вспомнилось, старый зограф Опанас говорил не раз, что удачные парсуны вельможам размножают придворные зографы. Петрусю стало страшно: Мазепа мог приказать сделать сотни изображений, и теперь они гуляют по свету, разносят его, Петрусевы, ошибки, его грех умножают среди людей...

От бессилия казак опустил саблю.

И тут кто-то явственно сказал за его спиною:

   — Понимал бы ты, казак, что делаешь. Тебе ли судить такого человека?

Петрусь быстро оглянулся — ему показалось, что между зелёными кафтанами русских мелькнули чьи-то длинные красные рукава, мелькнули и быстро пропали.

   — Господи! — снова перекрестился Петрусь. — Дай мне разумения...

А тем временем мимо полтавских валов в недавние шведские укрепления солдаты и казаки сгоняли пленных. Вели гордых высоких генералов в пышных париках — поодиночке и кучками, вели офицеров, вели людей в роскошном панском одеянии, безоружных, невоенных, или даже простых людей — тоже невоенных, всяких маркитантов, гендляров; рассказывали, что ищут самого короля, поскольку царь приказал привести его побыстрей, чтобы заставить подписать мирное соглашение. Шведская толпа от бесчисленных мундиров переливалась живой радугой.

На следующий день после баталии царь в сопровождении генералов и гвардии въезжал в Полтаву, сидя верхом на том же коне, на котором накануне вёл солдат на врага.