Польские трупы - [27]

— Инквизиция, инквизиция, да сколько можно тебе повторять, что это францисканцы?

— Особенно Торквемада[22].

— И капуцины позже, они-то и были самые остервенелые.

— Проще простого валить всю ответственность на монашеские общаги.

— Негоже так говорить о монашеских братствах.

— О салетинах тоже нельзя?

— Общага салетинов — особый случай.

Рассмеявшись, они обнялись, а Дыдух ощутил себя Иудой. Он принял приглашение выпить кофе и сел рядом с другом.

— Как дела? — поинтересовался Анджей.

— Silentium.

— Выслеживаешь блудливых жен?

— И мужей, а потом направляю их на путь света и пра…

— …восудия?

— Аминь.

Они помолчали, как пристало доминиканцам. Дружба с Анджеем была одной из главных ценностей, какие Иосиф Мария Дыдух вынес из монастыря. Быстро, ибо еще во время новициата[23], когда до пострига оставались две недели, они почувствовали душевную близость. Позже, в период послушничества, в монастыре Пресвятой Девы Марии Царицы Розария в Познани и потом, когда несколько лет изучали теологию и философию в Варшаве, а затем в Кракове, монахи делили общую келью. Собственно говоря, они делились всем, за исключением тела, хотя о них и поговаривали разное. Впоследствии Анджей уехал в Рим для продолжения учебы, а Иосиф, защитив кандидатскую по психологии в Ягеллонском университете, начал работать в доминиканской семейной консультации. Анджей вернулся, когда Дыдух покинул орден. Тем не менее они время от времени встречались, а дружба их сохранилась.

— Отец Поремба умер?

— Откуда ты знаешь? — Анджей настороженно поглядел на него.

— Есть еще пара знакомых в конвенте. Это тайна?

— Да нет, но ты же знаешь принцип монастырских public relation: помалкивать.

— И поэтому я тебя не расспрашиваю. Как он умер?

— Инфаркт. Умер у стоматолога на руках.

— Так, может быть, стоматолог в слишком резкой форме попытался от него чего-то добиться, знаешь ведь, у них там имеются всякие инструменты.

Отец Анджей посмотрел на Иосифа с укоризной.

— Ну ладно, извини. А кто теперь лечит зубы?

— Какой-то доктор Пиотрович, я его не знаю.

— Я тоже. — Легкость, с какой он лгал другу, привела Дыдуха в изумление. — Дурацкая смерть.

Анджей долго изучал Дыдуха взглядом. Наконец медленно заговорил:

— Ну, не знаю. Скорее, хорошая. Смерть мученика. В стоматологическом кресле…

Дыдух думал, что ослышался, но улыбка, заигравшая на губах приятеля, рассеяла сомнения. Анджей был такой же, как прежде. Непредсказуемый. Оба прыснули.

— А что говорят семинаристы? Поремба ведь был преподавателем.

— Преимущественно молчат, как у студентов водится. Сейчас траур, и они редко выходят за пределы монастыря или же сидят в зале капитула возле гроба и молятся.

— Да, но ведь кое о чем поговаривают?

Анджей, казалось, удивился.

— А о чем они должны поговаривать? Умер. Отошел к Господу. Почему ты расспрашиваешь?

— Да так. Просто иногда хотелось бы еще пожить той жизнью. — Дыдух чувствовал себя мерзопакостно.

— Перестань. Я-то знаю, что ты сразу бы возбудил следствие — так у вас, кажется, говорится?

— В полиции говорят: завести дело. Следствие — это больше в литературе. Как знать? Возможно, и завел бы.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Поремба баллотировался в настоятели.

— Ну, ну. Неплохо. И что? Его убрала враждебная фракция?

— Его точно убил не стоматолог, потому что того в ту минуту там не было.

— Ты действительно ведешь следствие… Огорчу тебя, стоматолог там был.

— Откуда ты знаешь?

— Я разминулся с ним на выходе. Как обычно отправился пить кофе, когда брат-привратник провожал его в кабинет. Я подумал, это какой-нибудь гость, но привратник сказал — зубной врач.

— Во сколько?

— Без нескольких минут четыре.

— Как он выглядел?

— Ужасно. Потому я про него и спросил. Худющий, прямо-таки прозрачный, как нынешнее молоко, в длинном пальто, несмотря на жару, и в неестественно толстых очках, как у отца Адама, ты помнишь отца Адама?

* * *

Одно Дыдух мог записать с полной уверенностью. Отец Болеслав Поремба был убит. Ему нанес смертельный удар, а возможно, его отравил кто-то, выдававший себя за стоматолога и внешне походивший на отца Адама, или же сам отец Адам. Татуировка, о которой говорил Огородик, как раз и указывала на последнего. Но все-таки кое-что у Дыдуха не состыковывалось. Зачем вызывать другого, подставного врача, зачем его гримировать — предполагая, что этот тип должен будет изображать монаха перед врачом «скорой», — если отец Адам и так был в кабинете, беседовал с Пиотровичем и мог спокойно дождаться Порембу, мог даже велеть ему сесть в кресло и подождать, пока Пиотрович вернется, например, из туалета. Он мог ему тогда всадить исподтишка смертельный укол или, зная слабость отца Порембы, угостить отравленной наливкой. Дыдух поймал себя на том, что рассматривает отца Адама в качестве подозреваемого, а ведь не следует исключать вероятности, что кто-то его намеренно подставляет. И детектив уже принял решение поговорить с отцом Адамом. Только как, если старик не покидает монастыря? Анджей говорил, что он уже совершенно свихнулся. Не только сам постоянно носит под рясой пояс, начиненный гвоздями, который мучительно напоминает о бренности плоти и «всякой вещи», но и сплотил вокруг себя молодых монахов, которые, как и он, считают, что настала пора новой контрреформации. Он встречается с ними в свободное от занятий время, и они шепчутся по углам, а щеки у них пылают, как у филаретов