Польские повести - [39]

— Большая Хануля. Это она виновата!

Гул голосов становился все громче, тем более что пожар к этому времени удалось погасить. От дома уцелело только одно крыло с торчащим скатом крыши.

Над черным пожарищем поднимались удушливые, зловонные испарения. Народ не расходился, поселковые рабочие и наши деревенские горячо обсуждали это событие, строили догадки.

— Хорошо еще, что ветер не в сторону Поселка…

— Случись пожар на промыслах, нам бы не справиться.

— Скажи спасибо, что огонь до леса не добрался.

— Если бы не вырубки на поляне, то и лес бы сгорел.

Какой-то рабочий, пожилой, но еще бравый мужчина, в соломенной шляпе, с большим чувством рассказывал:

— Смотрю я, в левом слуховом окошке вроде бы что-то светится. Я подумал было, что это солнышко, с той стороны как раз сильно припекало. Присмотрелся, а из окошка уже дым валит, а потом я и огонь увидел… И с чего бы это вдруг, ведь в доме-то с утра ни души…

Он поглядел вокруг, отыскал глазами Учителя и отца Циприана, подошел к ним и протянул руку.

— Спасибо за помощь и поблагодарите от нас всех ваших.

— Это дело житейское, — сказал Учитель. — Хорошо бы, чтобы все у вас помнили, что у нас в Селе живут такие же люди, как и у вас, в Поселке.

Рабочий бросил на него понимающий взгляд.

— Я-то это знаю. Вы уж не беспокойтесь. Мы тут ветер не сеем.

— А кто-то сеет. Всякие глупости про «греков» пишет, людей баламутит, натравливает друг на друга.

— Это верно, — угрюмо согласился нефтяник. — Есть здесь такие любители.

«Ветер сеет, — невольно повторял я про себя, — ветер сеет». Почему-то эти слова мне мешали, не давали покоя. Может, я их недавно где-то слышал? Как будто нет. И все же они будоражили меня, сливаясь с каким-то далеким, почти стершимся в памяти воспоминанием. Они словно бы в поисках рифмы искали встречи с чем-то очень на них похожим. Люди уже разошлись, а я все еще бродил по пепелищу, по истоптанному, почерневшему саду с повалившимся, обугленным плетнем и сгоревшей дотла беседкой, а потом снова вернулся к дому. Заглянул в уцелевшее от пожара крыло и в закопченные комнаты с пустыми глазницами окон, комнаты, казавшиеся призрачными при свете глядящего на них сверху неба. В средней комнате уцелела часть стены, той самой, где в ту ночь возле дверей, раскинув руки, стоял Альберт. В руках он держал карты. «За Цыгана получай!» — как живой звучал в ушах его насмешливый голос. И больше ничего не уцелело, ничего, кроме обугленных балок. Но вдруг в пепле что-то сверкнуло. Я нагнулся и поднял стеклышко, выпуклое стеклышко от очков. Чуть дальше лежала обгоревшая рама и зеркальце, которое я хорошо знал, зеркальце Большой Ханули.

«За Цыгана!» — звучали у меня в ушах чьи-то далекие, затихавшие голоса. «Ветер сеет». И тут мне припомнилась Цыганка на лесной поляне и ее слова, слова, которые искал: «Солнышко стеклышком ловишь». Я посмотрел на стеклышко, от огня оно еще больше выгнулось, оплыло по краям. Я торопливо спрятал его в карман.

«Надо будет сказать Отцу», — подумал я.

VIII ГДЕ ОТЕЦ?

В тот день, когда я, оказавшись у ворот овина, стал невольным свидетелем разговора Пани с Яреком и с удивлением увидел вдруг, как несхожи мои дела и заботы с делами и заботами других людей, в тот день открылся передо мной новый мир. Внезапно узенький ручеек моей собственной жизни разлился, выйдя из своих прежних узких берегов. Чужие дела, еще не всегда доступные детскому разуму, постепенно становились моими делами. Отъезд Отца с Людьми в мундирах сорвал плотину, ограждавшую мое детство от тревог. Я словно бы попал в водоворот. Вода заливала мне глаза, и стремительное бурное течение уносило меня все дальше и дальше от знакомых берегов. Слишком много свершалось событий, в которых я оказывался действующим лицом, а я был совсем еще мал и слаб, чтобы нести такой груз.

Может быть, именно поэтому представление о времени и последовательности всех этих событий тоже сместилось и нарушилось тогда в моем сознании. Пожалуй, я и сейчас не смог бы даже приблизительно сказать, долго ли я ждал Отца, долго ли искал его. Сейчас-то я знаю, что продолжалось это совсем недолго, несколько дней, от силы неделю, но в моих воспоминаниях небольшой этот срок разросся и превратился в полную тревог и страданий бесконечность. Отдельные события тех далеких лет видятся мне теперь островками среди черного шумящего половодья, но вспомнить, в какой последовательности швырял меня разъяренный поток из стороны в сторону, бил о крутые берега, я уже не в силах.

Впрочем, сам образ разбушевавшейся реки соответствовал реально происходящим событиям. Только что мое внутреннее состояние опередило реальность.

Сегодня я, пожалуй, сумел бы отделить то, что осталось в памяти, как итог моего личного опыта, от более поздних впечатлений и чужих рассказов. Ведь теперь-то я знаю, что история Сабины, Альберта и моего Отца, первые главы которой запечатлелись в моем сознании (иное дело, какой она представлялась мне тогда), состояла из множества мелких эпизодов, и только какая-то часть их происходила на моих глазах. Я не мог одновременно быть всюду, где свершались события, из которых сложилась вся эта повесть. И все же я не хотел бы дробить целого на части. Пусть прошлое будет таким, каким оно сохранилось, а может быть, исказилось, запечатлевшись в детских воспоминаниях, — моим и чужим одновременно, рассыпанным на тысячу мелких осколков, которые, как стеклышки в калейдоскопе, соединены воедино.