Польские повести - [40]

Я хорошо помню свои походы в Местечко.

Я не в силах был спокойно ждать отцовского возвращения, прощальные слова Отца, сказанные в утешение, не помогли. Должно быть, в тот же день — а этот день в памяти моей всегда встает в огненном венце и сердитом гудении пчел — я побежал в комендатуру в Местечко. Там тоже были Люди в мундирах, только еще более чужие и равнодушные, бегавшие взад и вперед по коридору, который показался мне тогда бесконечно длинным. Только один из них не бегал, а сидел за перегородкой, в фуражке с черным ремешком под подбородком; его спокойный вид внушал мне какое-то доверие. Но я, должно быть, не сумел толком объяснить ему, что мне нужно, а может, он просто хотел от меня поскорее отделаться. Усталый и как будто чем-то обиженный он пробормотал мне в ответ что-то невнятное, что именно, я не расслышал, а переспросить постеснялся, но все же в словах его уловил как бы упрек, зачем я ищу Отца, ведь его здесь уже нет. Я не совсем ему поверил, но все же помчался домой на крыльях надежды, с тем чтобы провести остаток дня и долгие ночные часы в тщетном ожидании, испытать всю горечь разочарования и растущий, давящий душу страх.

Сколько раз после этого я еще побывал в Местечке, точно не знаю, в памяти все эти мои походы слились в одно бесконечно долгое и мучительное паломничество по каменистой пыльной и шумной дороге, мне довелось тогда в полной мере испытать все, что выпадает на долю каждого, кто с одержимостью, порожденной глубочайшей тоской, отчаиваясь и снова надеясь, разыскивает близкого человека, чей едва уловимый след то мелькнет, то снова исчезнет в пустыне чужого равнодушия, рассеянности и нерадивости; и вот униженные и придавленные тяжким грузом, который для других так мало значит, мы в конце концов начинаем действовать уже наугад, стыдясь своего чувства, и даже вопросы задаем едва слышно, срывающимся от волнения голосом, как бы заранее прося прощения за ту боль, которую нанесла нам утрата. Люди мне встречались разные: и в фуражках с ремешками под подбородком, и просители, ожидавшие на скамьях в коридоре, а как-то раз я даже случайно встретил Пани и ее городских знакомых, тут-то мне и удалось раздобыть кое-какие, правда, весьма противоречивые сведения об Отце: одни говорили, что его видели в другом доме под охраной уже других Людей в мундирах, кто говорил, что его отпустили, и, наконец, сказали, что его увезли в другой город: а главное, я узнал, что у Отца в Местечке есть давний приятель, который собирается приехать ко мне в Село с письмом от Отца. Мне удалось выяснить, кто этот человек и где он живет, — человек этот был сторожем в монастырском саду, каменная ограда которого начиналась тут же за комендатурой. Но когда где-то за парниками мне удалось разыскать жену сторожа — глуховатую и угрюмую старуху, — я узнал, что муж ее недавно свалился в яму, ушибся, сломал ногу и лежит в больнице. Я все же упрямо продолжал ходить в этот сад, пока в один прекрасный день не застал там в тесной сторожке знакомого моего Отца; он лежал, весь в бинтах, на колченогой кровати.

Воспоминания уводят меня по этой главной для меня дороге, а ведь в те дни я был участником и других событий, на которых должен остановиться. Заодно мне придется рассказать еще и о том, о чем я узнал много позже, но что было тесно связано с моими бедами. Однажды, в очередной раз, возвращаясь из Местечка, я издали увидел Райку — она паслась возле Теткиного дома.

Возмущенный ненасытной жадностью Тетки, воспользовавшейся нашей бедой, я решил во что бы то ни стало выручить Райку. Превозмогая страх, не постучав, переступил я знакомый порог. Но как только вошел в дом, вся моя храбрость улетучилась. У Тетки были гости. Цыганку я сразу узнал, но ее спутника Цыгана видел впервые. Это был нестарый еще человек, с узким лицом, изрезанным глубокими морщинами. Из-под жестких волос на лоб и висок наползал длинный изогнутый, словно червь, шрам. Они сидели втроем и ужинали.

Я ничуть не удивился, что с ними нет Ханули. Ее отсутствие тоже было как-то связано с моими горестями. Я уже успел узнать, что после пожара Ханулю разыскивали власти, а она с перепугу убежала из дому и все еще не возвращалась. До меня дошли слухи, правда, весьма смутные и не совсем вразумительные, что пожар обернулся бедой и для Отца, и для Ксендза; кто-то то ли сболтнул лишнее, то ли распустил слух о сговоре между ними: вспомнили обыск в саду у Ксендза и последовавший за этим пожар, распутать такой клубок было не так-то просто. Эмилька рассказала мне, что люди болтают, будто дом подожгли нарочно, из мести, и замешаны в этом деле ее и мой отцы. Казалось, душа моя уже не в силах была вместить все новые и новые горести, а тут я еще узнал, что просьбу жителей Села не приняли во внимание, сказали, что «греки» мутят воду, и приказали всем им готовиться к отъезду.

Когда я вошел, Тетка, Цыганка и Цыган ужинали. Цыганка узнала меня и подвинулась, чтобы я тоже мог сесть за стол, но Тетка словно бы и не заметила этого. Она лишь бросила на меня холодный, презрительный взгляд. По деревенскому обычаю, я стоял в дверях, ожидая, когда хозяйка спросит, зачем я пришел. Но Тетка как будто вовсе забыла про меня. А может, и в самом деле была поглощена хлопотами у стола. Я стоял и волей-неволей слушал продолжение начатого раньше разговора.