Половодье. Книга первая - [15]

9

От неминуемой гибели спас Романа старый Гузырь. Допоздна засиделся он у пожарки, а затем подался в церковную сторожку, где отец Василий и дьякон Порфишка резались в карты. Играли отчаянно.

— Один бог без лукавых помыслов! — сказал поп, ткнув указательным пальцем в потолок. — Ненависть возбуждает раздоры, но любовь покрывает грехи.

— Верно, паря. Грех сладок, человек падок, — ответил Гузырь, присаживаясь. — Малому мамкино молоко пользительно, старому — самогонка. Опять же, значится, и карты, ежели не об заклад.

Отцу Василию не везло. В который раз он сулился налепить на широченное плечо Порфишки шестерку, и все проигрывал. Попробовал подтасовать себе при сдаче двух тузов, но был уличен и пристыжен.

— Креста на тебе нет, батюшка, — мягко выговаривал дьякон. — За такую фальшь благородные рыло бьют.

Поп промолчал. Однако, когда было сыграно еще несколько партий, не выдержал проповеди Порфишкиной. Взбунтовался, полез в драку.

Гузырь оставил служителей церкви, как только в дело пошли кулаки и отец Василий применил недозволенный в полюбовной потасовке прием: сунул дьякону под ложечку, отчего Порфишка захватал ртом воздух, словно выброшенный на берег карась, и по стенке тихонько сполз на пол.

С крыльца сторожки Гузырь заметил посреди улицы людей, которые вдруг бросились наутек. Старик смекнул: неладное дело.

Роман лежал вниз лицом. При неярком свете луны, нырнувшей в тучу, вокруг головы была видна черная лужица крови. Будто дегтем залиты шея и рубашка. Левая рука по локоть ушла в песок. Казалось, человек боялся, что его оторвут от земли.

— Караул, люди добрые! Человек убитый! — закричал Гузырь.

Но на улице — ни души. Село спит. И никому нет дела до чужого горя. Постучать — и то не враз откроют.

— Караул!!

Только эхо проворчало за кладбищем. Бор и тот, кажется, сердился, что тревожат его покой.

Дед осторожно перевернул человека на спину и ахнул:

— Эт же младший Завгородний. Романка, забубенная голова. Вот те и кавалер егория! Эк его!..

Роман застонал. Застонал так тихо, что Гузырь удивился, как он расслышал этот мучительный выдох. Но, может быть, и не расслышал, а душой почуял жалобу на людскую несправедливость. Драться всяк волен, да пошто жизню губить?

Выходит, еще живой Романка. Только бы кровью не изошел, а там — глядишь и очухается. И Гузырь, шустро подпрыгивая на кривых ногах, заспешил в сторожку.

— Там человек, значится, при смерти! По темени долбанули, якорь его, — с порога крикнул он.

— Кто? — рявкнул поп.

— Макара Артемьевича сын, заноза-парень! Домой бы предоставить Романку…

Порфишку направили к лекарю, и, чтоб он в пути не замешкался, отец Василий отвесил ему подзатыльник.

Когда Романа поднесли к дому, у Завгородних уже горел свет. Тетка Домна уезжала на пашню по обычаю затемно. Кроме нее, в избе был постоянный домовник Макар Артемьевич. В полевых работах он давно не принимал участия. Да и в молодости своей не был настоящим хозяином. Нужда заставляла его копаться в земле. А когда, благодаря стараниям Домны, семья вздохнула повольнее, Макар Артемьевич стал отходить от хозяйства. Чем больше трудилась жена, тем меньше дел приходилось на его долю.

Потом выросли сыновья. Окреп, налился силой жадный до работы Яков. Посмотрел Макар Артемьевич на старшего сына и решил, что пришла смена. А теперь единственно, чем занимался, это домовничал и возился с пчелами, которых всего стояло на огороде четыре улья.

Домна выскочила из калитки с перекошенным, страшным лицом. Вскрикнула, увидев окровавленного Романа, и упала рядом, широко раскинув руки.

— Сынку ты мой! — забилась в рыданиях. Ей было душно. Горе удавкой перехватило горло. И Домна одним рывком располосовала на себе до пояса и кофту, и становину.

— Он живой, паря. Выходится, — утешал Гузырь. — Фершал должен быть скоро.

— Бог милостив, — прогудел отец Василий, наваливаясь всем телом на палисадник. Быстрая ходьба утомила его.

Едва внесли Романа в избу и отмыли кровь, явился фельдшер Семен Кузьмич Мясоедов, щуплый, болезненный старикашка.

— Рана не опасна. Нужно лишь дезинфицировать и забинтовать, — сказал он. — Больному, однако, плохо от потери крови и оглушения. Приведем его в чувство.

Семен Кузьмич достал из кармана пиджака пузырек с прозрачной жидкостью и, смочив им ватку, натер Роману виски. По комнате поплыл удушливый запах нашатырного спирта.

— А теперь дадим понюхать… Вот так… И откройте окно.

Романа положили в горнице на кровать. Домна встала у изголовья и не сводила больших остекленевших глаз с перевязанной головы сына. Фельдшер о чем-то спрашивал, но Домна не слышала слов. А может, и слышала, но не поняла, почему и кто с ней говорит, и промолчала.

Вскоре Роман пришел в себя. Увидел мать у кровати и слабо улыбнулся. Потом снова закрыл глаза.

— Все будет хорошо, — проговорил на прощание фельдшер, обращаясь к почерневшему от волнения Макару Артемьевичу. — Оглушение. Да…

А уже к полудню Роман полулежал на подушках и цедил сквозь зубы: повязка мешала говорить.

— Сзаду меня хватили. Никак не ожидал… Ох, и здорово!..

— Вылеживайся, братан. А там подумаем, как быть, — отвечал Яков, приехавший с пашни вместе с женой. Сноха возилась сейчас у печки, готовила обед. Роману она понравилась: простая, приветливая. Но, кажется, неряха. Вымазала сажей руку и вытерла о платье.