Половодье. Книга первая - [13]

За огородами, на соседней улице завыла собака. Ошалело завыла на чью-то погибель. Хотя, не повидавши, не скажешь, чему случиться. Ежели воет книзу мордой, так к покойнику, а кверху — непременно быть пожару. Это уж не раз замечалось. Прошлым летом, перед тем, как половину Борисовской улицы огнем смело, собаки будто сбесились. Уставятся в небо и нудят, печаль на сердце наводят.

А то еще бывает, что ведьма собакой оборотится. От злости невыносимой воет. Не зря худая слава за бабкой Лопатенчихой водится. Сказывают бабы, у нее хвост и тавро сатанинское видели. А Ерину Николаю на масляной неделе свинья чернорылая дорогу перебежала. Сколько ни искали потом эту скотину по селу, так и не могли найти. Бабка же на утро захворала. У них, у ведьм, после обращения все нутро выворачивает.

Дарья легла в постель, не потушив лампадки. Нечистая сила не выносит запаха лампадного. Понюхает и кинется дальше: село большое.

Захар Федосеевич приехал на рассвете туча-тучей. Поднял спавшего на сеновале работника, придурковатого Демку, заставил свести коня на выгон. Устало переступив порог, спросил:

— Ванька не воротился?

— Не знаю. Вроде как нет, — Дарья принялась собирать на стол, растрепанная, в одной становине.

— Что ему забота дядина? У прохвоста на доброту коротка память. Коротка.

— Можа, он и приехал, да дома спит.

— Завтракать не буду… На ночь спускать собак следоваит. Ить разный народ шляется, шаромыжничает. А больше того — бродяги, — сказал Захар, проходя в горницу.

За окнами потемнело. Косой дождь упруго ударил по стеклам раз, другой, третий. И вот уже целый поток воды обрушился на унылые вербы палисадника, вихрем пронесся по улице. Над синим бором мелькнула змейка молнии, а следом немазаной телегой прокатился гром.

Захар перекрестился, отступив от окна к окованному листовым железом сундуку.

— Не иначе, как молния кого подожжет, — охнула в передней тетка Дарья. — Собака ноне выла.

— Не кличь беды на себя. Сама придет, не замешкается. Не кличь!

— Будто от слова что сделается.

— Всякое бывает.

— Ты бы отдохнул, Захар. Весь с лица сменился. Белый какой-то.

— Горе разве что рака красит, когда в кипяток попадет.

— Да скажи толком, что за горе у тебя. Ай все насчет покосу?

— Сходи-ка лучше к Фоме. Сходи! Коли приехал Ванька, тащи паршивца сюда, — угрюмо проговорил Захар.

Дарья засобиралась, и вскоре Захар услышал, как за нею коротко взвизгнула дверь. Оставшись один, он в чем был бросился на постель. Уткнулся больной головой в зыбкую темь подушек. Ему вдруг стало холодно и сиротливо.

Давно уже понял Захар, что мало заработать копейку, надо отстоять ее. Всяк из рук норовит вырвать деньгу. Не разбоем, так хитростью подлой. А ты не будь лодырем, гни спину, руки в кровь оборви на работе, и сам получишь. Трудно, зато честно. Никто за тебя живот надрывать не будет. Ишь, какие нынче работники пошли: иной так и на хлеб не выробит. И если бы не хозяйский глаз Захара Федосеевича, батраки давно бы все размотали, по миру пустили.

А власти крепкой нету. За одно измывательство над человеком кустарей сгноить по тюрьмам надо, в колодки заковать али плетями душу вымотать. Легко так наживать тыщи: отписал, значит, и бери под сосною, будто, клад какой.

Люди толкуют, что и кустарей-то этих, разбойников лесных, не более десятка. Ан поймать — кишка тонка. Милиция и та их боится. И нет того, чтобы всем миром навалиться на убивцев и разом порешить.

Какая же это власть, коли ироды, что хотят, то и делают? Сегодня требуют тыщу, а завтра мельницу отнимут. А то и дом спалят. Надо по ночам караул выставлять. Дома можно Ваньку с Демкой, мельницу пускай Тереха Ливкин доглядывает.

Хорошего работника нашел Захар Федосеевич. Машина для него, что для ученого книжка. Все понимает в ней и всякую болезнь лечит. К тому же смирен. Мухи не обидит. Такой везде ко двору придется. Известное дело: живи смирнее — всем будешь милее.

Одного не одобрял Бобров в своем механике — страсти к охоте. Ведь это же баловство, и только. Еще бы дичь на озерах была стоящая, а то за дохлым чирком неделю гоняется. Правда, работу блюдет. Так мог бы когда на досуге лишнюю полтину со стороны прихватить. У мужиков нужды много — кому замок починить, кому что запаять. А он берданку на плечи и пошел, охотник. И так видно, сколько в охоте проку. Кто ею живет — гол ходит.

И снова мысль Захара Федосеевича вернулась к злополучной записке. Что делать? Теперь от кустарей милости ждать не приходится. Смертью пригрозили. С них и станется. Пустят в расход, и как не жил человек.

И представилось мельнику, что он идет по улице. А его караулят у сада. Варнак сидит на дереве, на той самой березе, где ребятишки разорили грачиное гнездо, и целится. И падает Бобров. Пуля насквозь прошила. Народ ахает, а Захара уж нету: записывай в поминание.

Или ночью в окошко застрелят. Надо бы ставни вплотную подогнать, чтобы не просвечивали.

И все Степан Перфильевич. Он подзудил: дескать, выловим кустарей и властям сдадим. Еще наградные, мол, получим. Получишь, разевой рот пошире! Хотя что ему? С него не требуют тыщи.

Может, все-таки поймают разбойников? Дотоль же Захар Федосеевич будет как можно реже выходить из дома, а куда выезжать — винтовку в телегу. Тыща — деньги немалые.