Половодье. Книга первая - [17]

За три года, что не был дома Роман, ничего в Покровском не изменилось. Правда, на Борисовке несколько домов снесло пожаром, и теперь на этом месте горбились, утопая в лебеде и крапиве, крыши землянок. Погорельцы набирались силы для строительства новых гнезд. Кое-где уже лежали бревна, тес, кирпич.

Роман направлялся на Кукуй: надо выполнить просьбу Петрухи Горбаня. Первые дни фельдшер совсем запрещал подниматься с постели, а когда Роман встал, почувствовал слабость. Да и теперь еще от ходьбы выступил на ногах и спине холодный пот. Часто стучало сердце.

Дойдя до выселка, Роман сел передохнуть на лавочку, вкопанную у заросшего смородиной палисадника. Солнце раскалило песок, воздух и даже само небо, которое стало белесоватым. Лениво гудели пчелы. И им была, наверное, в тягость липкая, изнуряющая жара.

Под мокрой от пота повязкой чесалась рана. Это ощущение легкого, приятного и в то же время нестерпимого зуда знакомо Роману. Так было когда-то и с рукой. Чешется — значит, заживает.

Неласково встретило Романа родное село. И надо ж было случиться беде на второй день после приезда! Да разве узнаешь наперед, где упасть, где встать.

По дороге, подняв облако пыли, пробежал мальчуган. Роман окликнул его:

— Где тут Петр Горбань живет?

Парнишка бойко затараторил, шмыгнув облупленным носом:

— Дядя Петруха? Во-он та хата, что глиной обмазана. Только его дома нету. В бегах он. За ним из Галчихи милиция приезжала.

Роман подошел к избе, крытой драньем, на которую показал парнишка, и постучался в закрытые ставни. Вскоре скрипнула дверь, и на крылечко вышла Маруся, жена Петрухи, худощавая, тонконогая, с пугливыми кошачьими глазами, та самая Маруся, с которой Роман не раз дрался в детстве. Озорной, задиристой росла тогда дочка кузнеца Гаврилы. И гордая же была Маруся, гордая и упрямая. Как ее ни бей, все равно не заплачет. Лишь закусит губы до крови и пойдет прочь. А потом непременно возьмет свое, отомстит. Однажды Роман нечаянно ударил ее глызой. На лбу у Маруси шишка с кулак вздулась.

— Сама стукнулась в пригоне, — сказала она матери.

И уж совсем позабыл Роман об этом случае, когда Маруся подставила ему ножку на озере и он плашмя упал на шершавый лед.

Сейчас вспомнились те далекие дни и потеплело на душе.

— Ромка? Здравствуй! — обрадовалась Маруся. — Спасибо, что зашел. Проходи. Мне тятя говорил, что ты приехал. В голову ранило?

— Это уже здесь припечатали, — Роман устало улыбнулся. — Заживет.

— Да ты входи в избу.

— Я на минутку. А ты такая же, как была…

— Постарела. И в заботе все. На службе был — ждала, теперь пришел и все равно не дома. Свекору уж под семьдесят. Плохой он работник. Приходится больше одной хозяйничать.

Роман огляделся по сторонам, нет ли кого поблизости. Улица пустовала.

— Петруха твой жив-здоров, — зашептал он. — Кланяться велел. В бору видел его.

Маруся вскинула голову, и в глазах ее засветилась радость. Разбежались по лицу морщинки, дрогнули в улыбке розовые губы.

«Только о Петрухе и думает. Сразу видно», — решил Роман.

Но вот Маруся взглянула куда-то вдаль, в сторону Галчихи, и улыбка оборвалась. Лицо снова приняло озабоченное и немного испуганное выражение. Видно, круто обходится жизнь с дочкой кузнеца.

— Спасибо, Рома, за такую весть. Не идет Петя с ума. Поймают его — сразу расстреляют, — теребя передник, горестно проговорила Маруся. — Ты смотри, никому…

— Не знаю, что ли?.. Отцу твоему не сказал, — обиделся Роман.

— А ты как?

— Что — как?

— Ну, как живешь? — она растерянно опустила глаза.

Роман понял, что хотела спросить Маруся. Ей надо знать, не собирается ли он к кустарям. Нет, Роману пока нет нужды скитаться по бору.

— Ничего живу пока. А там видно будет, — ответил он. — Плетью обуха не перешибешь. Разве что подмога из России придет. Там много таких…

— Много, говоришь? — оживилась Маруся.

— Ага. Ну, прощевай! Пойду до дому.

По пути с Кукуя Роман только и думал, что о Петрухе и кустарях. Конечно, кустари не грабили никого, не убивали, а скрываются. Воюют с белой милицией. Допустим, осилят власть в волости, а дальше-то что? У Сибирского правительства много войска. Пришлют сюда, сколько надо: хоть полк, хоть дивизию. И кустарей переловят, и покровчанам за их проделки отвечать придется. Как ни крути, а кашу заварили напрасно. Против силы нужна сила. В России — там другое дело, там большевики, у которых свои войска и свои офицеры.

Яков прав. Жить надо так, чтоб не дозволять трогать себя. Какая власть ни будь, лишь бы не забижала. А за что трогать Завгородних? В споры не лезут, на чужое добро не зарятся.

У озера, где вербы припали к самой воде, неожиданно, как из-под земли, выросла Нюрка. Бросилась к нему, жарко поцеловала. Задышала трепетно, положив голову на Романово плечо:

— Любый ты мой! Любый! Ждала я тебя. Еще когда на Кукуй шел, приметила. Знала: возвращаться будешь.

— Ты что, с рябым путалась? — спросил в упор, отстраняя ее.

— Гуляла, — глядя прямо в глаза, вызывающе ответила Нюрка.

— Первое счастье, коли совести нет. С ним миловалась, а теперь ко мне липнешь. Потаскухой ты, Нюрка, оказалась, а я-то…

Роман с досадой махнул рукой и пошел дальше. Откровенность Нюрки ужалила его. Уж лучше бы промолчала или солгала. И то было бы легче.