Полет кроншнепов - [7]

Мы погружались в Ветхий завет, читали из Иисуса Навина или из книги Царств, из Паралипоменон. А потом на уроке отечественной истории он рассказывал нам о Восьмидесятилетней войне, о клубах дыма, окутывавших пушки, о ржанье боевых коней на полях сражений. И вот этот человек разговаривал с моим отцом. Как-то зимой в начале пятого мы шли с ним среди лугов к дому по узкой дорожке. Его величественная фигура, мундир, волнистая, безукоризненно уложенная седеющая грива и громоподобный голос произвели ошеломляющее впечатление на моих родителей. Учителю хватило одного довода, который он подкрепил двумя ссылками на Священное писание. То были притчи о талантах и о свече, накрытой сосудом. Отец сдался. Но поставил все же одно условие: во время летних каникул мне придется работать в саду. Вот так наш завуч разбил в пух и прах, причем его же оружием, Библией, моего богобоязненного отца.

Примерным учеником я был и в реальном. Мне в голову никогда не приходило прогуливать, издеваться над учителями или не выполнить домашнее задание. Я не хотел вот так просто распроститься с моим трудно добытым правом учиться дальше. Останься я на второй год или пожалуйся на меня кто-нибудь из учителей — это доказало бы моему отцу, что нет во мне тех талантов, на которые некогда намекал наш завуч, и в этом случае не видать бы мне школы как своих ушей. Тогда бы мне грозил сад. Но все это осталось позади, как только я получил аттестат. Не закапывать же теперь в огороде свои таланты. А куда дальше? Отец дал согласие на институт, если я пойду на врача или в вагенингенскую Сельскохозяйственную академию. Но душа моя не лежала к прикладным дисциплинам, я хотел стать ученым-биологом. После долгой борьбы он наконец примирился с мыслью о моем дальнейшем биологическом образовании как не с самой лучшей альтернативой искусству врачевания или какой-нибудь сельскохозяйственной специальности.

Так я стал биологом. Сначала нас, первокурсников, знакомили с разными биологическими отделениями. И вот однажды вечером мы оказались в чердачном помещении лаборатории на последнем этаже института, где нам продемонстрировали какой-то тканевый препарат. Лаборантка рассказала, что оранжевые культуры, которые мы видим, выращены из одной-единственной клетки лежкого сорта моркови. Этот примитивный препарат просто потряс меня. Моему воображению рисовалась головокружительная перспектива. По спине пробежал холодок. Те, кому предстояло стать моими однокашниками на ближайшие годы, задавали какие-то вопросы и перебрасывались шуточками, переговаривались и бродили по чердаку. Вид на Hortus[1]за грязными стеклами интересовал их гораздо больше, чем какой-то препарат в пробирке. А я с замиранием сердца смотрел на него. Мне разрешили подержать пробирку, и теперь я рассматривал вблизи это бесформенное нагромождение клеток. Весь сентябрь, пока большинство моих коллег осваивались в новой среде, посещая, как заведено, студенческие клубы и вечера — я, затворник, с ними не ходил, — меня не оставляла мысль о препарате. Я помогал отцу в саду. Мы поднимались в пять утра и, пока в теплицах не становилось совсем душно, собирали томаты. В их желтовато-зеленой окраске мне виделись бледно-оранжевые клетки из пробирки. Я твердо знал — это именно то, что мне нужно и о чем я хотел бы знать больше, хотя еще и не понимал тогда, почему.

Занятия в институте я представлял себе иначе. Каждое утро нам читали здесь лекции по вспомогательным дисциплинам: физике, химии и геологии, — днем мы рисовали срезы плоских червей, морских звезд, пресноводных полипов и инфузорий. Поселился я у своих дяди и тети. Дядя пришел в нашу семью, женившись на моей тете, так что родовыми склонностями к садоводству не обладал. Но это был тоже человек с пунктиком — занимался изобретением вечного двигателя. После ужина он исчезал в сарайчике за домом, порой оттуда доносились его восторженные восклицания, и вот однажды поздним вечером он вбежал в комнату вне себя от радости.

— Есть, есть!

Он не обратил внимания на мою недоверчивую улыбку.

— Пошли.

Мы последовали за ним. В сумрачной глубине сарая виднелось кольцеобразное сооружение, составленное из отполированного до блеска металлического блюдца и плоского поблескивавшего в полутьме кольца того же металла, в которое дядя заключил блюдце. Между блюдцем и краями кольца, отточенными как бритва, образовывался узкий проход, по которому спокойно катились шарики. Их равномерное и постоянное движение покоряло захватывающей простотой и в то же время пугало непостижимой загадочностью, ведь по идее шарики когда-то должны были мало-помалу начать замедлять свой ход. Возле чудо-конструкции валялось несколько неиспользованных шариков. Я поднял один из них — он был легче пуха. Прокатил по ладони. Сила земного притяжения как будто не действовала на него. Я наблюдал за бегущими шариками. Благодаря расположению блюдца и внешнего кольца шарики, прокатываясь по зазору и постоянно опираясь в двух точках на ребра блюдца и кольца, встречали минимальное сопротивление. И тем не менее я не мог до конца поверить, что движение их будет длиться вечно; ведь в первую очередь оттого, что шарики были невероятно легки, обычное сопротивление воздуха неминуемо погасило бы их инерцию.