Полет кроншнепов - [8]

— Две поверхности, которые являются опорой шариков, обработаны настолько тонко, что трения как такового нет, — объяснял дядя.

Теперь, когда он показывал свое детище посетителям, можно было постоянно слышать это «как такового», что неизменно лишь укрепляло мое скептическое отношение к дядиной затее, хотя шарики без малейшего намека на усталость и все в том же темпе вершили свой бег перед изумленным взором друзей и родственников.

Но главный итог заключался не в самом перпетуум-мобиле, не в том, что была доказана возможность невозможного. Просто теперь мой дядюшка был обречен на бездействие. Цель жизни была достигнута, и он не знал более, чего ему желать и что создавать. Теперь, если не заглядывали посетители и некому было демонстрировать вращающиеся шарики, он садился в гостиной возле окна, опускал руки на колени, но его пальцы не останавливались ни на секунду, как будто составляли часть того движения, в сарае за домом. Мой дядюшка буквально таял на глазах, сморщивался. Он, подобно Симеону, наверное, мог бы сказать: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром. Ибо видели очи мои спасение Твое». Было ли в этом истинное спасение, остается для меня неразрешенным вопросом и до сих пор. Тем не менее шарики продолжали вращаться. Сначала мне представлялось, что происходит это за счет их ничтожного веса — всякий раз, как кто-нибудь открывал дверь нашего сарайчика без окон и некоторое время шарил по стене в поисках выключателя, возникал совершенно незаметный воздушный поток, которого было вполне достаточно, чтобы привести их в движение; потом я предположил, что сама конструкция опорного желоба вызывала движение воздуха, подталкивающее шарики. Но проверить свою гипотезу я не решался, боясь нарушить это эфемерное движение. В разговорах с дядей я все же стоял на том, что энергия подобного движения пропадает впустую, что оно не имеет ни смысла, ни цели, ни какой-либо практической ценности. Дядюшка слушал меня — и словно не слышал; его лицо озарялось блаженной улыбкой человека, который обрел наконец то, что искал всю жизнь, и теперь может спокойно покинуть земную юдоль. Он отошел во время послеобеденного сна. Заснул и уже не проснулся. В тот день у меня не было лабораторных работ. Я никогда не мог представить себе, что смерть способна прийти так тихо и незаметно. Во мне не было ощущения безысходной печали или горестной утраты, просто случилось то, чему суждено было произойти.

Я остался жить у тетушки в просторном доме, шарики в сарае продолжали вращаться, я исправно ходил на занятия, сдавал в срок текущие экзамены, потом — выпускные, почти ни с кем не общался и проводил вечера напролет за чтением философских и теологических трудов, книг по современной физике и радиоастрономии, которые были очень созвучны моей тяге к мистическому. Меня неотступно преследовал страх вновь очутиться в том же мирке, который некогда породил меня. Нельзя сказать, чтобы я стыдился этого окружения, нет, скорее я опасался быть втянутым в удушливую атмосферу тупого, инертного мышления, где под счастьем понимают удовлетворенность достигнутым и отсутствует потребность в переменах, где пределы духовного ограничиваются знанием рыночной конъюнктуры и ссудных процентов на теплицы. Однако обстановка в университете была не намного лучше. Как правило, после одного-единственного научного успеха, по большей части кандидатской диссертации, человек посвящал себя на всю жизнь административно-организационной работе.

Через несколько дней после того, как я сдал выпускные экзамены, скончалась моя тетя. Нарушение кровообращения левого бедра и тромб в сердце. Она умерла, уповая на господа, который в ее воображении представал не генералом, а добрым старцем, у престола которого ей, облаченной в белоснежный подвенечный наряд, предстоит петь псалмы в небесной бесконечности дней. Через несколько месяцев за ней последовал ее упрямый братец, мой отец, а я пока переехал к матери и стал присматривать себе жилье. На отцовской машине я за сорок пять минут добирался отсюда до своей гистологической лаборатории, где готовился к кандидатским экзаменам. Нам остался сад. А теплицы я распродал. Их разобрали и как-то зимним утром увезли. Только две я все же сохранил: в них раньше выращивали виноград; в одну я поместил перпетуум-мобиле, который здесь затих, и никакая сила не способна была привести его в движение. Лишь на короткое время он оживал как нормальная система в этом мире, где безраздельно властвуют два закона термодинамики.

А на кафедре искусственного выращивания тканей я превратился в незаменимого сотрудника. Этот раздел биологии оказался как раз тем, что я искал, — работа вызывала азарт и приятно щекотала нервы. Я не только упражнялся в технике выращивания клеток, чем снискал себе ненависть лаборанток, видевших во мне незваного гостя на принадлежащей только им территории, но я также лихорадочно собирал появлявшиеся в научной периодике статьи по интересующей меня теме. Не успел я сдать кандидатские экзамены, как от рака горла умерла мама. Дышать ей с каждым днем становилось все труднее, это была мучительная, долгая пытка. И во время этой страшной болезни, доставившей маме столько страданий, ко мне на короткое время вернулась утраченная вера в Него, которого я желал возненавидеть. Он представлялся мне палачом, презирающим человека. В этом я мог его понять, но никогда не буду в состоянии принять тот страшный выбор, от которого суждено было умереть моей горячо и нежно любимой матери.