Полет кроншнепов - [12]

Я расплачиваюсь, и вот машина мчит меня в южном направлении. Ни на секунду не оставляет меня назойливая мысль о близкой смерти, напротив, она крепнет с каждой минутой. Если произойдет несчастный случай — я пытаюсь иронизировать, — то мне, наверное, будет отпущен хотя бы краткий миг, жизнь быстро сменяющимися кадрами еще раз промелькнула перед моим взором. Но ведь это я уже пережил сегодня, когда на мгновение замер на садовой дорожке со срезанными виноградными гроздьями в руках! Однако то была лишь частица пройденного пути, где мало или почти вовсе не проявлялось мое личное. Нет, я не умру, это невозможно так просто. Но сколько бы я ни кричал, сидя за рулем своей машины, «неправда, я не умру!», с неотвратимой реальностью я продолжал чувствовать: еще две недели, и меня не станет.

Я заставляю себя думать о другом, о сестре Марты.

— Мне неизвестно даже ее имя! — слышу я вдруг свой собственный голос.

Машина — это единственное средство передвижения, пожалуй, вообще единственное место, где ты, не стесненный никакими рамками, можешь разговаривать сам с собой вслух. Нигде человек не бывает более одинок, чем за рулем своей машины; ты нигде и ты где-то, ты заключен в металлический кокон, и дорога несет тебя — наверное, поэтому человек часто разговаривает в машине сам с собой.

— Не удосужился даже спросить, как ее зовут, — продолжаю я свой одинокий диалог, — не узнал, где она учится, вообще не проявил должного внимания к ее личности, интересовался только сестрой. Бездарнейшим образом навязывал ей свои дурацкие идеи об органах чувств. — Я замолкаю на время, пытаюсь разобраться в том, что здесь наговорил, и теперь уже с уверенностью произношу: — Эгоист ты несчастный.

Я дома. Лежу в постели, но сон никак не идет. Я прислушиваюсь к звукам, долетающим сюда от воды. Только кряканье уток да шелест камыша. Я не могу заснуть, меня преследует все та же мысль о смерти, в голове вертится строчка из какого-то стихотворения, но автора я не могу вспомнить: жизнь наша — сонмище ошибок. Ошибок? Неужели и моя жизнь — ошибка? Но почему? Отчего я стал таким? А может, я был таким всегда? Может, в этом есть вина моей матери или отца?

МАМА

Ее день начинается у старой темно-красной печки с растрескавшимися слюдяными окошечками и огромным зольником. Всякий раз, когда она выдвигает его, на пол просыпается немного пепла. Мама бормочет что-то едва слышно, нет, она не ругается, это ей и в голову не может прийти. Вот она выпрямляется и проходит мимо нас с зольником в руках. Мы — это отец и я — в комнате одни, и нам слышно, как за дверью вдруг начинают грохотать, ударяясь о стенки мусорного бака, непрогоревшие куски угля. Мама возвращается из пристройки, и я слышу ее первые слова. Но отец все-таки опережает ее.

— Сегодня капусту будем окучивать.

— Когда начнем? — Голос у мамы мягкий, неспешный.

— После обеда.

Мама говорит что-то еще и снова опускается перед печкой, засовывает в нее старую газету, сверху кладет несколько чурок. Из тяжелого бидона с керосином бежит прозрачная струйка, заливает дерево, газету, и по ней расплываются темные пятна. Мама подносит к газете горящую спичку, поднимается с полу и идет в пристройку за углем. О маме я уже позабыл, потому что мое внимание приковано теперь к причудливой, неукротимо-алчной игре ярко-рыжих языков пламени: святой дух в сердце печи. Потрескивают дрова. Иногда попадаются и сырые, тогда тонкая струйка дыма закручивается кверху, ее видно за слюдяными окошечками. Сквозь трещины в них, случается, дым выползает наружу. Отец кашляет и ворчит:

— Тяга плохая.

Но вот и первое огорчение — мама сыплет в печь уголь, и пламя, съеживаясь, прячется. Мама присаживается к столу. Отец встает.

— Ладно, мне пора.

Мы остаемся с мамой вдвоем. В комнате темно. На столе мерцает огонек в чайной грелке, вспыхивают языки пламени в печке, мама намазывает бутерброды. По временам она говорит что-то, однако я не стараюсь вникать в смысл ее слов. Может быть, она размышляет сейчас вслух о том, что ей сегодня надо еще работать в огороде, что и я со временем научусь держать в руках окучник. Вот она подносит ко рту кусок хлеба, продолжает говорить тем же ровным, неспешным голосом. Я жую медленно, нарочно затягиваю свой завтрак в ожидании моего тайного чуда. Чтобы оно произошло, мама должна подойти к зеркалу, висящему на печной стенке. Мне видно отражение ее лица, сейчас оно кажется другим. У моей мамы небольшое, правильной формы лицо с темными глазами, всегда чуточку печальными, исполненными покорного смирения, даже когда она улыбается мне в зеркале. И вот этот миг. Мама одну за другой вынимает шпильки, и ее волосы стремительной волной разливаются по спине, скрывая ее всю, целиком, — как это похоже на давешние языки пламени, только те рвались вверх. Мама встряхивает головой, и черная блестящая тяжесть ее волос теперь плавно покрывает все тело. Как она помолодела и похорошела в зеркале! Мама на секунду задерживает взгляд на своем отражении. Она проходит в другой конец комнаты, волосы упруго и широко колышутся по спине, подчиняясь какому-то своему ритму. На плече печной стенки лежит Библия, старая, большого формата книга, на ней — гребень и щетка. Мама вынимает гребень из щетки, и мне всегда невдомек, отчего же она не берет их сразу вместе. Мама держит голову чуть набок, и волосы расправляются, свободно струясь с плеча. Щетка плавно скользит по этой сверкающей глади. Движения мамы неторопливы, растянуты. Она долго расчесывает щеткой, потом гребнем, а я сижу не шелохнувшись, боясь упустить хоть самую малость этого чуда. В полутьме комнаты я могу видеть мою маму, ее длинные волосы, спокойное движение рук. Чай уже остыл. Угли в печке тем временем разгорелись, отчего в комнате стало светлее, а тени сгустились: на фоне ярко-красных бликов на стенах чернеет силуэт мамы. Она еще не кончила расчесываться. Но вот и второе разочарование за это утро: мама подворачивает волосы вверх, скручивает их валиком и закалывает шпильками. Теперь она выглядит намного старше.