Полет кроншнепов - [14]

— Здравствуй, муж, — отвечает мама, — как дела?

— Ничего не получилось, пришлось все отдать по дешевке: и цветную капусту, и помидоры, и бобы, и салат — все.

— Да что ты!

Я осторожно приближаюсь к ней. Мама наклоняется, обнимает меня и целует в обе щеки.

— Нет, не так, — говорю я нетерпеливо, — я не малыш.

— А как же? — улыбается мама.

Я смотрю ей в глаза. Мне хочется обнять ее и поцеловать, как это делает отец, — быстро и небрежно, но у меня не хватает духу.

— Что с тобой? — спрашивает мама.

Я не отвечаю, вздыхаю глубоко и отступаю на шаг.

— Ну ладно, муж, мне пора — дела ждут.

— Хорошо, — говорю я уже без всякого настроения.

То утро началось как обычно. Я строил из ящиков дом, ловил водяных жуков и мальков линя, кормил кроликов, бродил по саду, не зная, чем бы еще заняться.

— Сегодня мы поедем в деревню, — сказала мама после обеда.

Я с удивлением посмотрел на маму. В деревню? Мои родители собираются в деревню, не часто такое случается. Меня, наверное, отведут к соседу.

— А как же я?

— С нами поедешь.

— Я — в деревню?

— Да.

— А что мы там будем делать?

— Отцу на рынок надо, а мы с тобой — к врачу.

— Зачем к врачу?

— Тебе пора удалять миндалины. Сегодня в газете написали — приедет доктор из города специально удалять миндалины малышам.

Я не знаю, что такое миндалины, но не решаюсь спорить. Наверное, боюсь — а вдруг из-за этого меня не возьмут с собой. Надо же, наконец-то дождался, просто не верится. Но вот мы с мамой садимся в плоскодонку — в ней обычно возят овощи на рынок, — отец идет сбоку по тропке, налегая плечом на длинный шест, который упирается в нос лодки. Мы подплываем к высокому мосту, отец прыгает к нам сверху, и вот нас выносит на широкую водную гладь. Отец с плеском опускает шест в воду, отталкивается и, перебирая по нему руками, проходит от носа к корме, потом с шестом возвращается назад, снова опускает его в воду и идет к рулю. Мне страшно, я держусь за мамину руку, вижу перед собой камышовые островки, а мама показывает на разлетающихся из-под лодки в разные стороны птиц — вон чомга, нырок, а это — лысуха, водяная курочка. Говорить я не могу, только сглатываю все время слюну, смотрю на маму и не вижу ее, потому что глаза подернулись влажной пленкой, я тру их кулачками и слышу, как вода мягко бьется о борт нашей плоскодонки. Я зачарованно смотрю на уходящий под воду шест, от которого разлетаются подсвеченные лучами летнего солнца радужные брызги. Я еще крепче сжимаю мамину руку. Мама смотрит на меня и улыбается. Опять у меня на глазах слезы.

— Что с тобой? — спрашивает мама и гладит меня по голове.

— Красиво все, — отвечаю я шепотом.

— Смотри-ка, наш Маартен расчувствовался. — Это мама обращается к отцу.

Тот бросает на меня беглый взгляд и слегка приподнимает руку.

Мне кажется, я постепенно начинаю погружаться в сон, глаза потихоньку закрываются. Уже не плоскодонка наша плывет, а берега, сама же лодка замерла на месте. Берега скользят туда, где стоит наш дом, они приближают к нам рыночные постройки. Теперь вокруг нас появились и другие лодки. Некоторые из них обгоняют нас. Из маленькой трубы над рубкой отлетает вверх сизоватый дымок, он словно толкает лодку вперед. Мама говорит, что эти лодки издалека и на них стоит мотор, а я не знаю, что это такое. Однако не решаюсь спрашивать ни о чем: мне страшно, и хочется все-все увидеть, и совсем нет времени на вопросы. Мы подплываем под голубой мост. Кругом сразу становится темно, я крепко сжимаю мамину руку. Над самой головой гораздо быстрее бегущего берега мелькает ребристая поверхность бревенчатого перекрытия.

— Не бойся, — успокаивает меня мама.

Сразу за мостом начинается рыночная площадь — огромное пространство между высокими торговыми павильонами. Не в силах что-либо понять, я озираюсь в растерянности — телеги, лошади, невероятное множество людей.

Они сосредоточенно изучают аккуратно уложенные в ящики овощи, переговариваются между собой, показывают пальцами на какие-то штуки, о назначении которых я не имею ни малейшего представления: они висят над площадью, а под большим навесом — невероятных размеров циферблат с быстро вращающейся стрелкой. Я пока еще не научился пользоваться часами, но определенно знаю, это — часы; с одной стороны, меня поражает то, что время на них почему-то бежит так стремительно, а с другой стороны, я понимаю, что здесь иначе просто и не может быть: гомон, толчея, пофыркивание или ржание лошадей, позвякивание подков, а то вдруг — мощная струя мочи и разбегающийся от нее народ.

Отец подхватывает меня под мышки, опускает на землю. Мы с мамой идем куда-то, площадь остается позади, и я с облегчением перевожу дух. Здесь настоящие, выложенные брусчаткой мостовые. По такой улице очень жестко идти, говорю я про себя и начинаю топать башмаками по земле.

— Прекрати, — говорит мама.

И в тот же миг передо мной вырастает остроконечный шпиль той самой церкви, которую раньше я видел только из сада, а теперь — совсем близко.

— Церковь, церковь, церковь, — твержу я, пока мы не подходим к церкви вплотную. Я внимательно изучаю колокольню: огромный циферблат поблескивает на солнце золочеными буквами. Но сколько бы я ни приглядывался к стрелкам в надежде увидеть, что они все-таки движутся, у меня ничего не получается — стрелки неподвижно застыли, к тому же и площадь перед церковью пуста и безлюдна. Мне хочется что-то сказать, но страх сжимает горло. Меня окружает мертвое пространство, без признаков жизни — ни травинки, ни деревца, и негде укрыться от палящего зноя. Солнце заполняет всю площадь, черная тень колокольни рассекает ее надвое, и в этой тени нет часов. Свет здесь кажется намного ярче, а вокруг черной тени как будто сияет ореол, огненная кайма, подчеркивающая контраст. Я прикрываю ладошкой глаза, сжимаю мамину руку и судорожно глотаю слюну. Солнечные лучи вот-вот проглотят меня, я никогда не видел солнце таким безжалостным и немилосердным. Когда мама вступает на площадь, я тяну ее за руку, умоляю идти по краю, а не через площадь.