Полет кроншнепов - [11]

— Я знаю. Мне этим все уши прожужжали.

— Как она?

— Отлично. Двое чудных ребятишек, мальчик и девочка.

— Она когда-то превосходно играла на фортепьяно.

— Да. Она ушла из консерватории, потом некоторое время работала в какой-то конторе, но играет до сих пор хорошо.

— И Гайдна? Когда-то она им очень увлекалась.

— Нет. Сейчас она все время играет Брамса… в общем, довольно часто. Она замечательно играет, я бы никогда не смогла так. Жаль, что она бросила занятия. Захотелось, видите ли, замуж. Дурацкая какая-то причуда — замуж. Я никогда не соглашусь на замужество. Без регистрации — еще туда-сюда. А расписаться — значит добровольно надеть на себя ярмо, мучиться весь век с одним и тем же.

Темп речи у нее выше, чем у сестры. Сама она более бойкая, движения более резкие. Я словно вижу перед собой ее сестру, мелькают ускоренные кадры, и это раздражает меня. Но она превращается в Марту, стоит ей лишь опустить глаза, я жду этих мгновений, и мое раздражение на короткий миг сменяется блаженством. Якоб знает, чтó предложить своим гостям — я пью «Оппенхаймер Шпэтлезе»[2]. Похоже, однако, я уже начинаю выходить из своей нормы. Мне кажется, постепенно исчезает разница между нею и ее сестрой, будто передо мной Марта, и я весь во власти ее блаженного очарования.

— Ведь невозможно на всю жизнь стать счастливым только с одним человеком.

— А это обязательно, — спрашиваю я, — стать счастливым?

— Ну конечно, а как же иначе?

— Я не представляю себе, что такое — быть счастливым. Для меня очень важно, и я уверен в этом, уметь как можно больше вбирать в себя слухом, зрением и обонянием, чтобы мои органы чувств меня никогда не подводили.

— Что ты имеешь в виду?

— Как-то весной этого года я брел по некошеной обочине. Трава стояла высоко. И вот вижу — пестрая варакушка устроилась на длинном стебле осоки. Я мог отчетливо разглядеть ее. Обычно только слышишь, как она заливается где-нибудь, скрытая от глаз. Необычно и странно было видеть, как она поет. Ее клювик широко раскрывался, но звук не был мне слышен. Он оказался исключительно высоким для моего слуха. И в этот самый момент мной овладело чувство глубочайшего разочарования по поводу несовершенства наших органов чувств.

— А я могу услышать, как поет варакушка?

— Ну конечно, только постарайся понять, к чему я все это говорю. Человек постоянно живет в прошлом или будущем, никогда — в настоящем, в сиюминутном. Мгновение должно обрести масштабность, тебе необходимо научиться видеть, что утром тени иные, чем при полуденном солнце, слышать, что осенью насекомые жужжат не так, как весной, ощущать, что вино из бочки имеет другой вкус, чем вино из бутылки.

— Ты будто лекцию читаешь, — с легкой насмешкой замечает она, — вот я понимаю счастье не как ты, я вообще не знаю, что такое — быть счастливым, просто мне кажется, это сродни ощущению, когда бродишь с человеком, от которого без ума, или когда чувствуешь, как встречный ветер развевает твои волосы, или когда слушаешь прекрасную музыку, в особенности если рядом с тобой он, от которого теряешь голову.

Весь вечер проходит в беседе. По временам мы обмениваемся лишь одной-двумя фразами, то вдруг увлекаемся какой-нибудь темой, порой ненадолго расстаемся, но ни с кем из присутствующих мне не говорится дольше двух-трех минут, то же я замечаю и за ней, и как-то естественно, само собой получается, что я подвожу ее до дому и — думаю, не без участия «Оппенхаймера» — предлагаю ей весной поехать со мной и убедиться в том, что голосок варакушки действительно можно услышать.

— С большим удовольствием.

В ее взгляде мне чудится едва уловимый намек на улыбку, хотя уголки рта остаются неподвижными.

— Но до весны еще далеко, — вдохновленный этой улыбкой, продолжаю я.

— А что, варакушки поют только весной? — Теперь уже и в уголках ее рта появляется улыбка, но с оттенком иронии.

— Осень и зиму они проводят в теплых краях.

— Тогда подождем до весны.

— Да, но есть и другие птицы, — вставляю я осторожно, — а потом мы могли бы вместе сходить на концерт. У меня теперь есть машина, и мне не составит труда как-нибудь заехать за тобой.

— Ну что ж, если тебе это удобно, то почему бы и нет.

— Тогда давай договоримся конкретно.

— Что ты предлагаешь?

— На днях я еду на гистологический конгресс в Берн. Может быть, после него, пятнадцатого октября. Будет выступать оркестр «Консертхебау»[3]. Я заеду за тобой, скажем, в половине шестого, поужинаем где-нибудь, потом — в «Консертхебау».

— Боже мой, «Консертхебау», ведь я там еще ни разу не была. Хорошо, тогда до встречи!

Я иду к машине, а она все стоит возле двери дома, где у нее, по-видимому, комната. Когда я открываю дверцу и с удивлением отмечаю про себя, что машу ей на прощание, я словно вижу перед собой оркестрантов из «Консертхебау». Мне бросаются в глаза прежде всего их черные фрачные пары. Но нет, это не фраки, а черные длиннополые сюртуки, какие носят на похоронах. Удивительно, стоит случиться чему-нибудь значительному, как меня начинают преследовать навязчивые идеи, которым предшествует странное, чуждое рационального видение. В четверг, пятнадцатого октября я умру, и нам не суждено больше встретиться. Я так отчетливо представляю себе это, что сразу сбавляю скорость и еду осторожнее, чем обычно, хотя прекрасно понимаю всю вздорность подобной фантазии, неприступным бастионом вздымающейся перед любой мыслью о встрече с девушкой. Ведь если я умру, мне никогда не увидеть ее — умиротворяющая мысль. Выехав за пределы города, я останавливаюсь у придорожного кафе, которое, на мое счастье, еще не закрыто. После двух чашек кофе мне начинает казаться, что я прихожу в себя. Почему это я через две недели должен умереть? Здоровья мне не занимать. Несчастный случай? Можно быть осмотрительнее. В понедельник я еду в Берн. Неужели мне суждено умереть там? В тридцать лет я впервые пригласил девушку, сестру Марты. Возможно, потрясение таким стечением обстоятельств настолько велико, что мое подсознание способно реагировать на это лишь навязчивым «ты скоро умрешь»? Назначать свидание девушке, когда тебе тридцать, выглядит более странно, чем вообще не назначать свидания (никогда и никому), поскольку в последнем случае может сложиться впечатление, что женщины для тебя просто не существуют. А тридцатилетний мужчина, впервые пригласивший девушку, вызывает к себе скорее чувство жалости и сострадания. Откуда в таком случае мои навязчивые идеи? Они посещали меня и раньше и, если речь шла о будущем, почти всегда оказывались верным пророчеством.