Полет кроншнепов - [106]

— Ты что? — спросил отец.

— Вон там… — прошептал я.

— Что «там»?

— Белое…

— А-а, это просто туман. Ты ведь не испугался? Сам-то я в жизни ничего не боялся. Даже когда в войну один вонючий моф[77] приставил мне к брюху автомат — и то не боялся. Потому что пугал он меня смертью, ни больше ни меньше, а уж если помрешь, так и бояться перестанешь. Значит, его автомат мог только прикончить страх. Вот и мотай на ус. Никогда ничего не бойся, даже атомной бомбы. Чего она может, бомба-то? Избавит тебя от страха, который сама же и нагнала, вот и все.

Голые ветки раскачивались из стороны в сторону Шелестел и поскрипывал куст рододендрона. Гравий на тропках словно бы постукивал — камешек о камешек. А все же была почти полная тишина, но именно это «почти» вызывало впечатление неимоверного шума, хотя, как и раньше, вокруг не было ни души. И только когда мы дошли до участка, где хоронили по первому разряду отец задумчиво, почти без удивления в голосе заметил:

— Эвон идет родимый.

Я крепко ухватил его и за другую руку, но он высвободился и крикнул громко, на все кладбище:

— Это еще что такое?

Тень, кравшаяся по участку второго разряда, остановилась. В тот же миг сухой тростник у шлюза заскрипел, зашуршал, и оттуда вылетела какая-то немыслимо огромная птица.

— Моя цапля, — сказал отец.

Птица плавно скользнула к тени, которая вновь зашевелилась, отец же вдруг припустил бегом — правда, не в сторону тени, а к сарайчику с инвентарем — и, схватив там мотыгу, прямиком через могилы кинулся за удирающей тенью. Не знаю, сумел бы он ее настичь или нет, если б тень не споткнулась о низенькую ограду подле одного из памятников. Оба — отец и тень — так и замерли, неподвижные в сиянии луны, и я, хоть коленки у меня подгибались, кое-как пробежал метров сто по направлению к ним, поскольку хотел быть рядом с отцом. Но когда стал разбирать, о чем они толкуют решил дожидаться у куста рододендрона.

— Неужто сегодня ночью? — спросил отец.

— Да, — ответила тень, — я точно знаю, потому и хочу дождаться тут, пока она выйдет из могилы. Встречу ее а потом мы вместе отправимся к господу.

— Тогда вот что, — сказал отец, — раз уж вы все равно будете ждать, сделайте доброе дело: подстригите траву вокруг памятников, а я за это не стану вас выгонять. Идет?

— О, конечно, — согласилась тень.

— Пойду принесу вам ножницы. — С этими словами отец в молочном сиянии луны зашагал к сарайчику и, поравнявшись со мной, чуть ли не весело сказал: — Этот дядька думает, что сегодня ночью будет второе пришествие. Два года назад он схоронил жену и хочет теперь встретить ее здесь, когда могила отверзнется. Славный мужик, такому вазы сшибать ни к чему, так что, по мне, пускай остается.

Отец открыл сарайчик, исчез внутри, немного спустя появился опять с секатором, ножницами для травы и лопатой, и мы вместе пошли к тому дядьке, который ждал под сливой. Отец вручил ему ножницы, а лопату прислонил к черной мраморной плите.

— А лопата зачем? — спросил дядька.

— На всякий случай, — пояснил отец. — Вдруг понадобится пособить вашей супруге выбраться из могилы.

— О, большое спасибо! — горячо поблагодарил элегантно одетый дядька, и глаза его наполнились слезами.

— Что вы, что вы! Подстрижете траву — и будет, поливать не надо.

— Не обращайте внимания, — всхлипнул дядька, — у меня глаза на мокром месте, с тех пор как удалили желчный пузырь.

— Ничего… Только стригите хорошенько. Тогда с дороги вас не увидят. А то полиция мигом прицепится.

Мы направились к форситиям. Отец срезал несколько еще не распустившихся веточек, потом положил секатор под деревце и повел меня к выходу. Мы перешли через дорогу и очутились у дома Грунвелта: художник обитал как раз напротив кладбища. Не успели мы позвонить, а мефрау Грунвелт уже отворила дверь.

— Здравствуй, Пау, — сказала она. — Я так и думала, что вы к нам. Ну, раздевайтесь.

Вечер только начинался, поэтому, войдя в комнату и увидев перед Грунвелтом полупустую бутылку вина, я удивился. Может, чей-нибудь день рождения справляют?

Но отец никого не поздравлял, а я считал себя не вправе указывать ему на возможный промах. Скользнув взглядом по безмолвной бутылке на столике, я многозначительно посмотрел на отца, а потом опять на бутылку. Отец перехватил мой взгляд, однако же ничего не сказал. Нет, здесь все-таки явно справляют день рождения. Початая бутылка знаменует праздник.

Мефрау Грунвелт поспешила на кухню, чтобы поставить форситии в воду, а отец немедля принялся изливать душу.

— Они решили подарить мне натюрморт.

— Натюрморт? Зачем?

— У нас медная свадьба.

— А кто это решил осчастливить тебя натюрмортом?

— Родные. А напишет его мой шурин Пит, ну тот, который знай без передыху шурует кистью по холсту, того гляди в вечный двигатель превратится.

— Чем же он нехорош, натюрморт-то?

— Да ты сам подумай! Я и так целыми днями среди натюрмортов торчу.

— Верно, Пау, тяжелая у тебя работенка, — сказала мефрау Грунвелт, входя в комнату с вазой. И тотчас завела с отцом разговор о тех, кто опочил в прошлом месяце, и отец так увлекся, что на время забыл про натюрморт.

А я не забыл. Мне наконец-то представилась возможность побольше разузнать о нем, и я робко начал: