Полет кроншнепов - [105]

— Но цветы в вазе вовсе не мертвые, — вставил я.

— Ну вот что, милый, если ты сию же минуту не прекратишь, я тебя нещадно выдеру, — пригрозил отец.

Я очень хотел спросить, что это за штука — вечный двигатель. Но счел за благо до поры до времени прикусить язык. Какое-то объяснение худо-бедно содержалось в самих этих словах; вечный двигатель и мертвая натура, то бишь смерть, по всей видимости, связаны между собой. Может, вечный двигатель тоже натюрморт? Правда, потом, вспомнив вазу с цветами и корзину фруктов, я опять зашел в тупик: никак они не вязались ни с мертвой натурой, ни с вечным двигателем. Кусочек города или сельской местности на сервант поставить нельзя, а вазу с цветами — можно, поэтому я не понимал, с какой такой стати вообще вешать над этой вазой еще и натюрморт, на котором, чего доброго, та же ваза и нарисована. Загадка оставалась загадкой, а анонимные осведомители доносили, что натюрморт продвигается успешно — ради него дядя Пит даже вечный двигатель на время забросил, — хотя пока было неясно, что это будет: корзина фруктов или букет. Слово «натюрморт» беспрестанно вертелось у меня в голове еще и потому, что отец то и дело, сжимая кулаки, замирал возле серванта и выкрикивал:

— Не хочу я никаких натюрмортов!

Однажды, когда он опять громогласно высказал белой стене свое отвращение, я вдруг увидал, что ноздри у него затрепетали, а глаза так и вспыхнули зеленым огнем.

— Знаете, что я сделаю? — обратился он к обоям. — Попрошу Грунвелта написать для меня картину. Он ужас как быстро работает, за день в два счета гавань намалюет, ее-то мы тут и повесим, а родичам я скажу: «У меня уже есть картина».

— Стало быть, ты решил повесить сюда гавань? — спросила мать, которая тоже слышала отцовский монолог.

— Да не в этом дело! Но раз Грунвелт за день может намалевать такую заковыристую штуку, как гавань, то кое-что попроще наверняка еще быстрее изобразит. Пускай нарисует мне ферму: большой коровник на сорок буренок да крепкого ольденбургского коня, чтоб выглядывал из стойла, и двуколку, и громадный стог сена — укрытый, нипочем не загорится! И пускай будет воскресенье, когда фермерское семейство аккурат в церковь собирается. Если можно, хорошо бы еще нарисовать зеландскую плуговую лошадку с мощной холкой, только ферма обязательно должна быть молочная… Ну а перед домом — широкая канава, и через нее мосточки перекинуты, чтобы стирать можно было и ополаскивать молочные фляги, потому как это чертовски удобно. И вдобавок, конечно, забор, а рядом с ним — эти самые молочные фляги, порожние, пусть так и рисует…

— Да ведь на картине, поди, не увидишь, пустые они или полные. Под крышками-то.

— Не увидишь? Черта с два, еще как увидишь! Порожние фляги в земле не вязнут, да и стоят зачастую вкривь и вкось, потому что сгружают их как попало, а вот полные опускают наземь осторожно — они ведь тяжелые, да и молоко проливать не годится. Не-ет, такое всегда разглядишь. Вот я и попрошу Грунвелта первым делом нарисовать молочные фляги. Коль у него времени в обрез, можно тем и ограничиться: пустые фляги и на заднем плане — ферма.

— А он согласится?

— Почему бы нет? В случае чего пускай одну флягу нарисует, и так сойдет, ведь, если вдуматься, этакая фляга — самая настоящая душа крестьянского хозяйства, все вокруг нее вертится. По мне, ферму можно вовсе не писать, и стог сена тоже, и канаву заровняем, и плуговую лошадь в стойло определим. Жаль, конечно, двуколку, да и крепкого коня, но, раз время поджимает, хватит с нас парочки красивых молочных фляг.

Отец умолк, с улыбкой глядя в пространство, а глаза его становились все зеленее.

— Схожу-ка я к Грунвелту прямо сейчас, срежу несколько веточек форситии, а может, и каштаны уже распустились, все равно подстригать надо, вот и прихвачу для Грунвелтовой жены.

— Можно я с тобой? — спросил я.

— Отчего же, пойдем.

Немногим позже я уже сидел на багажнике велосипеда, и всю дорогу отец рассуждал про молочные фляги.

— До чего ж красивые, особенно когда хорошо вымыты, стоят себе и сверкают на солнышке — душа радуется!

Через дамбу мы подъехали к кладбищу. Отец отпер калитку возле главного входа. Над дорожкой, что вела к часовне, сияла луна. Отец посмотрел на нее и заметил:

— Полнолуние… Ну-ну, наверняка какой-нибудь ненормальный по кладбищу шастает.

— Как же так? — удивился я. — Калитка-то на запоре.

— Возьмет да и перелезет через забор, на это у них ума хватает.

Я крепко держал отца за руку. В ветвях каштанов у Еврейской могилы послышались какие-то странные звуки.

— Грачи, — сказал отец.

Кругом шелестело и шуршало, но когда мы дошли до часовни, откуда все кладбище открывалось как на ладони, то никого не увидели — ни на дорожках, ни у могил. И тем не менее всюду мнилось чье-то присутствие, не столько живого существа, сколько чего-то безымянного, неизъяснимого.

— Надо завтра маленько покосить траву, — сказал отец, — ишь, как вымахала-то, а после обстричь ее возле этих треклятых надгробий. И какой только мерзавец выдумал надгробные плиты! Попадись он мне, уж я бы его схоронил.

У шлюза рядом с голыми липами затрепетали какие-то белые фигуры. Я невольно стиснул отцовскую руку.