Полет кроншнепов - [103]

— Их надо включить, немедленно включить, подержи-ка штурвал, в оба следи, чтобы эта стрелка не двигалась с места. Как же это мы раньше-то не додумались!

И я стал за штурвал. Казалось, руль от стука моих зубов ходит ходуном, потому что корабль начал двигаться как-то неуверенно. Тем не менее я испытал хоть и недолгое, но удивительное, великолепное ощущение. Оно придало мне сил, заставило позабыть о покалывании в ногах и катаклизмах в желудке. Вскоре рулевой вернулся вместе с осветителями, которые извлекли из своего агрегата оглушительный рев, слышный, видимо, далеко в море, а немного погодя мы уже плыли с юпитерами, направленными на зарифленные паруса, словно сказочная, феерически освещенная прогулочная яхта, туда, где сходятся облака и вода. Мне даже почудилось, что стало не так холодно и что мой желудок не так отчаянно стремится к равновесию — даже когда я передал руль рулевому. К сожалению, я довольно быстро привык к освещению и вновь принялся стучать зубами и дрожать, но стояние за штурвалом и свет словно заговорили морскую болезнь, так что через час, когда мы выбрались из невообразимой качки, мне не стало по-настоящему плохо. Правда, вернулось покалывание в ногах, эта дерзость нижней части тела, контрастирующая со страхом в верхней части. Прыгнуть в воду, чтобы избавиться от страха, от все крепнущей убежденности, что я никогда не вернусь домой. Сделать один прыжок, чтобы на деле доказать эту убежденность. Я стал у поручней рядом с агрегатом. Он струил ощутимое тепло. Однако согревало меня больше сознание, что здесь должно быть тепло, чем само тепло. Иногда я смотрел на часы, но не затем, чтобы узнать, который час, а чтобы увидеть, движется ли еще время. Я был настолько уверен, что ничего не изменится и что рассвет никогда не наступит, что даже не первым заметил слабый свет маяка. Он вызвал на борту большое возбуждение. Джон и его усатый товарищ сразу же склонились над картами, француз с секундомером стал засекать время между вспышками. По этим данным удалось установить, что это маяк Флиссингена. Мне он казался иногда той белой точкой, о которой пишет Кьеркегор, — белой точкой, которую можно увидеть в море и которая сообщает: этой ночью господь возьмет твою душу. Глупая мысль, но я не мог от нее избавиться до тех пор, пока маяк не исчез из виду, потому что шли мы бестолково, и вода не стала такой же черной, какой была раньше. Мне теперь уже и на берег не хотелось, предстоящее не печалило меня и не радовало. Такое ощущение, будто в этой поездке сконцентрировалась вся моя прежняя жизнь. Она так весело началась в этом солнечном море, когда я, словно ребенок, не знал, зачем я здесь. Потом я принял участие в киносъемках, и чем дольше они длились, тем меньше я понимал, для чего они нужны. А теперь я чувствовал себя точь-в-точь как в последние годы, и особенно после смерти совершенно неизвестного мне Берта Бирлинга. Предстоящее меня не печалило и не радовало, ждать больше было нечего, надеяться не на что. Плывешь себе по темному морю, не зная ни цели, ни направления, и тем не менее боишься смерти. В тот момент, когда застрелили Бирлинга, я сидел в кафе с Л., тогда еще смутно надеясь на какое-то совместное будущее. Позднее я чувствовал себя глубоко виноватым, что был в кафе именно в тот момент. Но если эта морская прогулка поневоле символизирует мою жизнь, то как истолковать внезапное появление маленького катерка? Казалось, красные и зеленые огни сами по себе приближаются к нам, паря над водой, а возможно, и потому, что катерок двигался очень быстро, но все-таки, хотя он подошел неожиданно, хватило времени предупредить всех в трюме. Мы все разом выстроились у поручней, а катерок подошел к борту. Из каюты вышли Вальтер Закс и совершенно лысый человек в развевающемся плаще.

— Наш вамп, наш вампир! — крикнула девушка-неряха.

В изумлении я наблюдал за этой фигурой на палубе катера, который, по словам Вальтера, искал нас добрых восемь часов. Мне этот человек со своей неестественно лысой головой испортил морское путешествие, которое, словно в рассказе Фрица Хотца, чем дальше, тем больше походило на искупление греха за участие в съемках фильма. Вампир напомнил мне, каким неестественным, каким нарочито отвратительным и жутким обещает стать фильм. К счастью, они снова исчезли, сообщив, что поплывут впереди нас в Хеллевутслёйс. Вскоре остались видны только их бортовые огни, парящие над волнами, точно луна, только пониже. Ветер внезапно стих, вода заблестела глаже и просторнее, но берега пока не было видно. Я спустился в трюм, рухнул сначала на француза, который открыл глаза и лишь приветливо улыбнулся, а затем на мешок с соломой, где даже не стал укладываться поудобнее, ибо мгновенно уснул.

Когда я, услышав крики на палубе, проснулся, оказалось, что спал я рядом с Вернером Херцогом. Он тоже проснулся и повернул ко мне голову в капюшоне тяжелого желтого дождевика. Один его глаз был закрыт капюшоном, а второй смотрел на меня, словно я был персонажем из фильма ужасов. Взгляд этого недоверчивого глаза — самое яркое впечатление от поездки, ну разве что второе по яркости, после того как, выбравшись на палубу, я увидел, что мы находимся в каком-то подобии гавани. Шесть человек пытались оттолкнуться от причальной тумбы, возле которой мы сели на дно, но не успел я присоединиться к ним, как мы вдруг сошли с мели. Причаливание продлилось двадцать минут, потому что нас всякий раз сносило, и еще битый час мы стояли на берегу в ожидании заказанных Вальтером машин, которые, как выяснилось, тоже сбились с пути. Как странно было чувствовать, что берег не качается под ногами.