Полет кроншнепов - [101]

Четырехмачтовый корабль исчез из виду, море покрылось барашками, и у меня возникло какое-то весьма неприятное ощущение под ложечкой. Было полдевятого, съемки застопорились, берега не было видно, не говоря уже про Хеллевутслёйс. Джон и его усатый товарищ то и дело определяли местоположение корабля, а Херцог каждые две минуты кричал в микрофон маленькой рации: «Walter, melden Sie sich, bitte»[73], но в ответ неизменно слышалось лишь потрескивание и шорох. Я лежал на палубе, следуя мысленно за брошенным в море тюком, который походил на завернутого в брезент человека, представлял себе, как его выносит на берег, как ребенок находит его и до смерти пугается. Дойдя в мыслях до этого момента, я удивился, почему Херцог так легкомысленно отказался от предложения усатого рулевого вытащить тюк обратно.

Джон и рулевой чертили теперь на морских картах кружки и тыкали острым карандашом в те места, где, по их мнению, мы сейчас могли находиться. С таким же успехом можно было обвести карандашом все Северное море и сказать: мы где-то здесь, внутри этого круга. В голове у меня зазвучала Вторая симфония Калинникова, которую я собирался загадать, но коллеги по клубу были далеко-далеко, и уже совсем стемнело. Нет, стемнело — не то слово, скорее помрачнело. Ни одного судна вокруг, ни намека на сушу, а ветер все крепчал, и качка здорово усилилась. Морской болезни у меня пока не было, отнюдь, я мог продержаться по меньшей мере еще часа два, только бы показалась суша. Серый горизонт приближался медленнее, чем движется часовая стрелка, и девушка с грустным лицом, которая, насколько мне известно, ничегошеньки не ела весь день, стала жертвой качки. Когда она подняла голову, мне почудилось, что теперь-то уж никогда и никому не вызвать на ее лице улыбку.

Джон зарифил паруса, роллс-ройсовский мотор мощностью 210 лошадиных сил послушно загудел, однако было незаметно, чтобы он приближал нас к суше (если мы вообще двигались в этом направлении).

— Какая у нас скорость? — спросил я усатого рулевого.

— Узла три-четыре.

— Где мы?

— Мы сбились с курса. Понятия не имею, где мы болтаемся.

— И идем мы тоже не слишком быстро.

— Нет, ветер дует с берега. Ну да ничего, SOS передать никогда не поздно.

— Надо бы все же выяснить, где мы сейчас.

— Где-то у побережья Зеландии.

— Я думал, в восемь мы будем в Хеллевутслёйсе.

— Так мы и собирались.

— А как же получилось, что мы сбились с курса?

— Сам не понимаю. Суша вдруг исчезла из виду, и мы заблудились.

— Если мы возьмем курс прямо на берег, он скоро покажется?

— Надеюсь.

Я прошел по шкафуту в среднюю часть судна, облокотился на поручни и стал смотреть на воду. Я внимательно следил за движением волн, пробуя угадать, как нас качнет в следующий миг — вверх или вниз, и чаще всего угадывал верно, но если хоть раз ошибался, желудок куда-то проваливался, и возникало отвратительное чувство пустоты. Много лет назад в девятибалльный шторм я вот так же стоял на палубе корабля, шедшего в Харидж, и, неотрывно наблюдая за волнами, избежал морской болезни. Но этот маленький парусник качало гораздо сильнее, килевая качка — вверх-вниз — сопровождалась бортовой и рысканьем. Кроме девушки с грустным лицом, еще три участника французской съемочной группы висели на поручнях, и я заметил, что одну из моих крыс тоже рвет. Я почувствовал себя виноватым, и тут меня пробрал озноб. До чего же холодно! На мне был всего лишь тоненький пиджачок, а под ним одна рубашка. Другие, очевидно, все-таки рассчитывали на холодную погоду, потому что натянули на себя вечером толстые свитера и плотные куртки, даже девушка-неряха облачилась в облезлое меховое пальто. Но я не был готов к вечерней прогулке по морю. Зачем мне стоять под холодным сырым ветром на палубе?

В переднем трюме несколько человек из французской съемочной группы устроились среди гробов на мешках с соломой, и я тоже примостился между двух гробов. Но я не пролежал и пяти минут, как желудок до того настойчиво запротестовал против спертого воздуха в трюме, где было невозможно предугадать движение волн, что я снова помчался на палубу. Там желудок достаточно успокоился, чтобы отсрочить рвоту, но зато я продрог до костей. Минут десять я на палубе выдержал, потом мне снова пришлось согреваться в трюме и снова бежать оттуда из-за подступающей тошноты. Так я и сновал вверх-вниз, будто челнок, время от времени задерживаясь на ведущем в трюм трапе и высунув голову над люком, чтобы видеть волны, а тело хоть немного было защищено от ветра, который крепчал с каждой минутой. Странно было, что горизонт оставался сумрачным, что еще не стемнело. Внезапно раздался голос Херцога, возникло оживление у штурвала — неужели опять будем снимать? Я изумленно уставился на француза-звукооператора, который потащил свою аппаратуру к штурвалу, но по дороге остановился и отдал дань качке. Кинооператор тоже был бледен как смерть, а его ассистент, казалось, прирос к поручням. Тем не менее аппаратура была установлена, и они, как им ни было плохо, начали снимать старого актера за штурвалом, бурное море, движение корабля, и играть никому не приходилось — сценарий стал явью. Мы сбились с курса в открытом море и страдали от морской болезни, нам было скверно, а как раз это и требовалось Херцогу для фильма. Он поманил меня к себе. Нужно запустить крыс в компас. Получилось удачно: одна крыса полезла по центральной трубке вниз, но застряла, и длинный ее хвост остался торчать, словно шило, направленное в небо. Выглядело это почему-то жутко, и именно в этот миг мне стало ясно, что я, неустанно боровшийся против привычного образа крысы, участвую в фильме, который не только утверждает, но и эксплуатирует этот привычный образ. «Носферату» станет фильмом ужасов, в частности, благодаря моим крысам. Я, конечно, знал об этом с самого начала, но всегда думал: это ведь всего-навсего фильм. Теперь я уже не могу так думать, потому что и фильм, и моя роль в нем слились воедино. Этот торчащий вверх хвост сделал мое участие в фильме таким же преступлением, каким была раньше губительная перевозка крыс из Венгрии и покраска. Я обращался с крысами так мягко, что они стали совсем ручными и с ними можно было делать что угодно, а в результате ими будут просто-напросто пугать кинозрителя. Все мои действия, все мои речи насчет дружелюбия крыс, все мои заверения, что их вполне можно выпустить в городе, мое участие в съемках — все это на руку как раз тем, кто хочет представить их в фильме омерзительными созданиями. Когда Херцог снимал крысу, которая в смертельном страхе шла по деревянной планке за штурвалом, краска стыда залила бы мои щеки, если б кровь сейчас могла прихлынуть к моему бледному лицу. Вот так все, что ты делаешь, выворачивают наизнанку, делают с тобой что хотят, эксплуатируют тебя. Есть вещи, ради которых ты, быть может, и не станешь отдавать жизнь, но они близки твоему сердцу, кажутся тебе добром и тем не менее обращаются во зло. Разве тот факт, что шесть тысяч крыс уже сдохли и что каждый день дохнет еще сотни две, нельзя назвать злом? За штурвалом стоял старик актер, ему было на самом деле страшно, даже играть было незачем, и так возникал верный — а потому незабываемый — образ одинокого старика, который наугад ведет свой корабль, не зная точно, где находится. Он не умел держать курс против волн, качка становилась все более зловещей, и я не понимал, почему меня до сих пор не стошнило. Рваная белая рубашка старого актера трепетала на ветру; мерз он, наверное, еще больше меня, но не стучал зубами и не дрожал. Стоял, вперив неподвижный взгляд в компас, из которого то и дело высовывалась мордочка одной из моих крыс. Кроме девушки с грустным лицом, обязанностью которой было держать перед камерой черную дощечку (сейчас девушка перевесилась через поручни), и девушки-неряхи, которая ее утешала (может, она потому и поехала вместе с ней), все были при деле. Двое членов команды пытались зарифить большой парус на фок-мачте, потому что береговой ветер дул в него с такой силой, что мы едва продвигались вперед. Другие были заняты съемками. Все, кроме Йонатана. Где он? Когда они закончили эпизод с компасом и собирались снять что-то еще — достаточно было направить камеру на любого, чтобы снять столько страха, тоски и рвоты, сколько им хотелось, — я пошел искать Йонатана.