Полет кроншнепов - [100]

Однажды вечером явился ты на свет,

Жизнь даровавшее тебе покинув лоно,

Что мать отверзла в муках и со стоном —

В преддверии всех радостей и бед.

И вот ты есть. Уж вереница лет

Тобою прожита. Ты жив среди живых

Людей, зверей — созданий всех земных, —

Изведав множество и радостей, и бед.

И вот ты есть. И жизнь течет рекой.

Добро и зло ведут в ней хоровод,

До смерти люди борются за них… И вот

Однажды вечером уйдешь ты в мир иной.

«Изведав множество и радостей, и бед». Неужели все действительно так просто? Значит, этот фильм, ради которого уже погибло шесть тысяч крыс, — беда? Или это всего лишь дань легкомыслию, слабости, неумению предвидеть последствия? Не знаю. Я не имею ничего против киношников, восхищаюсь Херцогом. Но полностью стать на его сторону — нет, об этом не может быть и речи. Где же критерий? Где точка отсчета? Кажется, Херцог знает, что я все больше сомневаюсь в правильности своей первоначальной позиции, — он внезапно появился на палубе и сказал:

— Прекрасно, что вы согласились приехать. Давайте сделаем вот так. Сначала снимем внизу, как ударом топора вскрывают гроб, а в это время на нескольких других гробах должны сидеть крысы. Это осуществимо?

— Да, — ответил я, — это не проблема. Будут сидеть как миленькие.

— Потом снимем, как Йонатан прыгает за борт, и будет очень славно, если крысы смогут пройти по поручням. Это возможно — или они попадают в море?

— Нет, они пойдут — робко и осторожно, если корабль не станет делать резких маневров.

— Schön![72] А потом, если получится, пусть они вылезут из компаса.

— Думаю, получится.

Мы пошли в трюм и целых два часа занимались эпизодом, в котором Йонатан спускается в трюм с топором в руке, подходит к гробу, небрежно хватает двух крыс и бросает их в ящик (в кадр ящик не попадет). Я понял, почему актер так долго разговаривал с крысами и кормил их бананом: всякий раз, прежде чем схватить крысу, он преодолевал себя.

Ничто так не треплет нервы, ничто не действует так угнетающе, как неизбежные, очевидно, дубли на съемках, и я смертельно устал, когда в полчетвертого снова поднялся на палубу. Море по-прежнему приветливо сверкало, и сквозь дымку смутно виднелся берег.

Я опять улегся на брезент, но глаз не закрыл, потому что снимали, как Йонатан прыгает за борт. Когда он вскрывает топором гроб, содержимое настолько пугает его, что он выбегает из трюма и, не колеблясь ни секунды, прыгает через поручни — так написано в сценарии. На всю жизнь мне запомнится, с какой невероятной быстротой увеличивается расстояние между кораблем, который тотчас же ложится в дрейф, и человеком за бортом. Едва Йонатан оказался в воде, съемку прекратили, и Херцог с двумя спасательными жилетами тоже прыгнул за борт. Скоро оба превратились в две крохотные красные точки, качающиеся на воде. В воде они находились ровно двадцать минут (французский звукооператор захронометрировал), и, когда актер вскарабкался на борт, он был смертельно бледен, не то что Херцог, который бодро шагнул на палубу — с одежды его лила вода — и улегся на солнце, чтобы просохнуть, пока актер переодевается в кормовом трюме. Вернувшись на палубу, актер сразу же подошел ко мне и сообщил — минимум раз десять-одиннадцать подряд, — что, когда корабль так быстро исчез, он внезапно подумал: я утону, мне конец, и эта мысль не покинула его даже после того, как Херцог прыгнул следом со спасательными жилетами. «Было жутко холодно, — рассказывал он, — казалось, что если я и не утону, то замерзну насмерть». Испытывая, видимо, потребность объективно удостовериться в том, что было холодно, он попросил измерить температуру моря. Мы зачерпнули ведерко воды, разыскали термометр и намерили семь градусов, что актера не удовлетворило — он думал, вода холоднее. Мне же она показалась очень холодной, хотя лицо у меня горело от солнца. Он говорил, говорил, в его звучном голосе слышались досада и разочарование, хоть он и старался скрыть гнев и горечь. Ему хотелось установить, из-за чего все сорвалось. Остальные ушли в трюм, потом вернулись обратно и улеглись на палубе, и через несколько минут отовсюду доносилось спокойное дыхание спящих людей. Херцог лежал рядом со мной, я хорошо видел его лицо, во сне он слегка похрапывал. Кого видишь спящим, того не возненавидишь, говорит Канетти. Вид спящего человека вызывает симпатию.

Было уже шесть, и я вспомнил о своей несостоявшейся встрече. Надо будет позвонить девушке сегодня же вечером и все объяснить. Сегодня вечером? Да, но это если катер не задержится. А съемки еще не закончены. Я посмотрел на море, разглядел вдалеке долину Мааса, катера, однако, не обнаружил. Мне хотелось на берег, хотелось есть, хотелось домой. Сегодня вечером состоится собрание клуба любителей грампластинок, и я непременно должен туда попасть. С 1968 года мы по традиции собираемся каждые три недели. Один из нас ставит пластинку, а другие должны отгадать, что это такое. Кто не отгадывает, того безжалостно обзывают глухим тупицей или еще похуже, и, поскольку я пишу о музыке, мне тоже частенько доводится слышать: музыкальный критик, а настолько невежествен, что не может распознать симфонию Рубры, произведение миссис Бич или фортепианную пьесу Алкана, просто возмутительно. Да, прекрасные вечера, но похоже, я не поспею. Если б мы хоть возобновили съемки до появления катера, то, кто знает, может быть, сделали бы немало. Парочка крыс на поручнях и в компасе — это много времени не займет. Но Херцог спит, и оператор спит, и обе девушки спят, хотя девушка-неряха, которая еще ничего не сделала, собственно говоря, спать не вправе, подумалось мне. Не спал лишь Йонатан, он сидел огорченный и подавленный, уставясь в пространство, а старый актер обошел штурвал и исчез. Ящичек с хлебом и фруктами был уже пуст, море спокойно, на солнце сверкали белые круглые газгольдеры в долине Мааса, вокруг оживленно сновали суда, но катера и в помине не было. Казалось, наш корабль сам захотел спать, он никак не мог миновать долину Мааса, паруса обвисли. И тут далеко впереди я увидел большой неподвижный четырехмачтовый корабль с зарифленными парусами. Он был словно из прошлого столетия, и, пораженный, я, не долго думая, толкнул Херцога. Тот мгновенно проснулся и, когда я указал на корабль, сразу же все понял, мне и слова не пришлось сказать: можно бесплатно вставить в фильм кое-что помимо сценария. Вмиг все были на ногах, камера — на треноге. Двое подтащили какой-то тюк, завернутый в брезент и перевязанный веревкой, и взвалили его на поручни. Херцог рассказал двум актерам, что они должны, помолившись, бросить тюк в море, и, пока мы приближались к большому неподвижному четырехмачтовому судну, этот эпизод прорепетировали раз двенадцать. Чем дальше, тем больше мне казалось, что в тюке действительно покойник, особенно это впечатление усиливалось тем, что книзу тюк сужался и в нем угадывалась форма головы. Во время молитвы и выбрасывания трупа мои крысы должны были идти по поручням, и это тоже было отрепетировано. Бедные зверьки, суетясь, бегали по широким деревянным поручням. Наконец эпизод отсняли, причем камеру поставили так, чтобы наискосок от молящихся были видны труп на поручнях и четырехмачтовик. Старый актер бормотал молитву до того тихо, что мог бы и не учить ее наизусть. Он шептал смиренно и прочувствованно, а мне казалось, будто я перенесся на шестнадцать лет назад и слушаю своих дядю и тетю, у которых жил в то время. Они тогда впервые в жизни увидели в кино, как читают молитву. Обоих это страшно шокировало. Молитва, настоящая молитва, но разыгранная перед кинокамерой! Это же недопустимо, это худшая форма кощунства. Закрыть глаза и взывать к богу — только не всерьез, а лишь играя, лишь притворяясь! Чудовищно, теперь я вижу это собственными глазами и вполне согласен с дядей и тетей. Однако молитва старого актера уже не казалась мне игрой, возможно потому, что я раньше слышал, как он молится. И тут мне подумалось, что назвать молитву в кино богохульством, в сущности, равнозначно осуждению любой актерской игры. Смехотворная точка зрения, но я склоняюсь к ней прежде всего потому, что катер не пришел, я голоден и, конечно, не попаду вовремя в клуб любителей грампластинок.