Полет кроншнепов - [99]

Внезапно я услышал французскую речь, что-то о катере. Я правильно понял? В шесть вечера из Хук-ван-Холланда прибудет катер с Вальтером на борту? А потом? Я сразу же решил, что этот катер заберет нас, хотя французы ничего об этом не сказали. В шесть! Сейчас десять. Значит, я пробуду на корабле еще восемь часов? А как же моя встреча? Что скажут в лаборатории, если я пропаду на целый день? Черт побери, вот историйка! Я поднялся, стряхнул с себя солнце и внезапно почувствовал голод — явный признак того, что настроение ухудшилось. Я смело направился к ящику с хлебом и фруктами, умял два банана, яблоко и кусок хлеба. Настроение сразу же улучшилось. К тому же припасов в ящичке было так мало, что поездка явно не продлится долго. Содержимого мне как раз хватило на второй завтрак, а четырнадцать душ таким количеством провизии целый день не прокормишь. Стало быть, ко второму завтраку все должно кончиться. Два-то часа я как-нибудь выдержу. Но что же они тянут со съемкой? Море влажно блестело, в воздухе висела светлая дымка, короче говоря, можно было снять роскошные кадры. Но все стояли у поручней и глядели на море, словно ожидая знака с горизонта.

Я вернулся на свое солнечное местечко на брезенте, снова закрыл глаза и услышал голос собственной совести. Чтобы заставить его умолкнуть, я прибегнул к своему испытанному средству от скуки. Когда-то давно под влиянием книги Кёстлера о его пребывании в испанской тюрьме я подумал, что, быть может, меня когда-нибудь тоже упрячут за решетку, я окажусь в камере и мне будет нечего делать, а потому стал учить наизусть стихи. Я смогу читать их себе, если затоскую в камере или если, как я придумал позже, меня возьмут заложником. Что ж, я не в камере, но я своего рода арестант, заложник собственной совести. Поэтому я начал:

Can death be sleep, when life is but a dream

And scenes of bliss pass as a phantom by?

The transient pleasures as a vision seem,

And yet we think the greatest pain's to die.

How strange it is that man on earth should roam,

And lead a life of woe, but not forsake

His rugged path; nor dare he view alone

His future doom which is but to awake[69].

Удивительное дело. Бормочешь тихонько себе под нос стихи, и настроение полностью меняется. Я вдруг начисто позабыл про корабль, все мои мысли были только о безвременно ушедшем из жизни авторе этого стихотворения. Всех произведений его я не помнил и вдруг очень пожалел об этом. У меня было достаточно времени, чтобы продекламировать из этого автора все, что я помнил наизусть. Я видел с ним даже ту леди из Воксхолла, которую он всю жизнь не мог забыть, я побывал под «beechen green and shadows numberless»[70], слышал, как «gathering swallows twitter in the skies»[71]. Затем мне пришлось перейти к другим поэтам, а время текло незаметно, потому что море не менялось и вокруг до самого горизонта не было видно ни других кораблей, ни чаек, не говоря уже о дельфинах и летучих рыбах. У меня было достаточно времени, чтобы проверить, на сколько часов хранится стихов в моей памяти; их хватило на жалких два с половиной часа заключения или заложничества. Я встал. Кроме девушек и рулевого, на палубе больше никого не было. Я спокойно прошел к скудным запасам провизии, взял немножко, чтобы не обделить остальных, и направился на корму. Заглянув в трюм, я увидел следующую картину. У печурки, которая, конечно, не горела, сидел низенький старичок, погруженный в молитву. Я в изумлении уставился на его сложенные руки и услышал, как он бормочет по-немецки с сильным акцентом:

— О господи, смилуйся над его душой теперь, когда мы вверили его морю, надеясь на воскрешение плоти в судный день, когда появишься ты на облаках небесных и пребудешь во всем. — Закончив молитву, он ненадолго открыл глаза, однако меня не увидел и начал снова: — О господи, смилуйся…

Изумление, заставившее меня остановиться, уступило место сознанию, что подсматривать нескромно, и я двинулся дальше, стараясь не шуметь. К чему эта молитва? К чему повторение? Этот человек учит молитву наизусть? Он актер? Но если он учит молитву наизусть, зачем складывать руки и закрывать глаза? С ума можно сойти. Чтобы успокоиться, мне придется взять яблоко из ящика с уже порядком оскудевшим провиантом. Для актера текст явно непривычный, потому-то он его и повторяет; возможно, молиться — тоже дело для него непривычное, вот и приходится репетировать. Испытывая глухое раздражение от разницы между ним, который, очевидно, не знает нужных слов и жестов, и мною, который их хорошо знает, но никогда уже ими не пользуется, я внезапно вспомнил стихотворение, которое еще не читал наизусть. Познакомился я с ним из-за девочки. Когда объявили результаты выпускных экзаменов в моем классе, первой поздравила меня эта девочка. Я все школьные годы встречал ее в коридорах, но ни разу не обменялся с ней ни словом. И вдруг она оказалась передо мной и пожала мне руку, сказав: «Как ты хорошо знаешь нидерландскую литературу, просто завидно. А ты знаешь стихотворение Хана Хукстры «Вечером»?» «Нет, не знаю», — ответил я. «Жаль, — сказала она, — мне бы очень хотелось услышать твое мнение». «Прочитаю, — пообещал я, — и, когда ты в следующем месяце сдашь выпускной экзамен, я тебя поздравлю и скажу, что о нем думаю». Но однажды, незадолго до выпускного экзамена, она поехала на велосипеде в школу и упала в ту самую минуту, когда мимо проезжал грузовик. Единственное утешение, что умерла она мгновенно, и я подумал после этого события, да и сейчас думаю: может ли быть, что она предчувствовала смерть? Почему же тогда она говорила со мной именно об этом стихотворении?