Поколение судьбы - [7]

Визжат и пляшут польский

На ладах всей души.

Брожу пока в пустыне,

Брожу без дела я,

Но ветер мой отныне,

И мне его душа.

Я умер для гражданства

И умер для себя,

Но мировые танцы

Пусть радуют тебя.

Ты в маске ходишь милой,

Когда ты ночь моя,

Или пытаешь мима,

Когда жена моя.

И мне забытый холод

Подаришь как-нибудь,

Или: – Ребёнок-голод —

Ты скажешь. – Позабудь,

Но ты рождён слепой,

А я – твой мёртвый друг,

Но хочешь песню спой,

Что я – зелёный луг.

2.

Когда мне нужно пить,

Я подымаю свод,

И звёзд сплошную нить

Я связываю в сеть,

Опутываю мир и вод

Сплошную мощь.

Серебряный Господь

Стоит, и плащ

Его – развитый Богом.

Придуманный убогим —

Рядом человек

Смеётся век,

Презрев успех,

Холодный свет объяв,

Пугается утех.

Ему грозит весло,

Им управлять легко,

Надев в уключину его.

И на корме лежит бедро.

Рука управит хорошо.

Подплыв к толпе,

Пускай оно

Воткнется в дно

Весло.

Усталость! право. Тишина.

На небе средняя Луна.

И жду я в гости праотца

Или сынов своих посла.

Сомнение. Манит постель.

Мешают свет и хмель.

Эй, кто там ищет Слово?

Давай, поторопись.

Поэт, так не женись,

А жить захочешь – на здоровье,

Только снова.

А видишь сексуальную корову,

Скорее к женщине вернись,

Её ты обними,

Устами нежности дари,

А после подними,

И брось к востоку, где зари

Печальные огни

Прольются на твои дары.

Не хочешь, так уйди.

Ох, вновь забилось что-то,

И руки холодны,

Горит восток по-ротно,

И мёртвый видит сны,

И нет колючей веры,

Нет разницы уже —

Мой верный келарь

Потянется в душе.

Ох, смерть моя ночами,

Не бродит, не живёт,

Её перста очами

Вошли в меня, как лёд.

Прекрасная поплачет

Над серенадой той.

Огни. И мёртвый скачет

Забытой стороной.

Азийский бритый берег.

Русалка. Ветер густ.

Конец и чёрный мерин

Мне видятся – как куст.

1982.

Театр

1.

У стен рыдали соловьи,

поток уснул и липа зеленела,

в саду гуляют пары по аллеям,

ручной шумит у дома водопад.

Пропел лакей уже к обеду,

привстали гости на закате дня,

к обеду всех позвали кушать кости,

а молодые женщины ступали возле старых.

Часы сломались и не били,

корову застрелили на охоте зря,

погонщики стеною шли, бежали молча волки,

на красные флажки бежали егеря.

Два карапуза сели на одни качели,

болтали мамы под вуалью о Лавуазье,

в саду продрог туман, беседки опустели,

натужная Луна на небо выползла одна.

Крахмальный стол стоит в желудке дома,

играют Моцарт с Бахом пополам,

встал председатель новый и рыжебородый,

на блюде голову внесли и положили возле.

Среди еды уженок пробирался,

дома топились красной костью колеса,

возничий пьян, ездок насилует девицу,

вторая Маргарита голая толпилась на коленях.

В двуЯнусных покоях содержанки тутси,

вокруг постели четверо немых стоят,

прогнулись на пружинах люди, словно кони,

заржали седоки, ворота рая двумя перстами отпирая.

Рим любит рыжий запах топора,

ночь покрывает вздохи и копье,

рот бежевый за серебром спины не виден,

последний город превращен женой в пустыню.

2.

Блюют исправно в трюмах нижних,

белеют клапаны в начищенных задах,

в уборных ждут звонка, сминают фижмы,

сегодня все поют в метафизических садах.

Полночная река ушла за двери,

проснулись фонари жуками блюд,

фиалки продавали завтрашние звери,

хористки хора создают этюд.

Массовку собирают криком лиры,

визжит детина в прорванном кашне,

и Метерлинк, как Лычард львиный

въезжает с звуком на осле.

Мертвеет сумрак лиц,

в зал падает свеча поэта,

дух божеский растаял ниц,

взметнулись вверх фонтаны света.

Солистка изменила принцу,

рыдала в лифте до утра,

в глазах потух собачий принцип,

а голос прокричал, что, «дура я».

В заглавной роли кондольер,

ему служила таперная шлюха,

на сцене волосатый Пьер

махает крыльями под плюхой.

Давно устали жить театра дети,

пугает бабочку звезда в устах,

не радует их смерть, а смертью претит,

живут до боли в переломанных губах.

3.

На представлении «Веселая вдова»

вдруг оживает Донна Анна,

Хуан тут вспоминает, что она его жена

и начинает убивать Жуана.

Улыбка Бовари, улыбка Рафаэля,

и Леонардо рисовал себя,

шутили все, шутил Флобер и Анна,

шутил Владимир, и шучу сегодня я.

Толстой носился в тучах над толпою,

её любил и управлял собою,

горел

и в воскресение жену хотел.

В чужой жене увидел продолжение коровы,

в её глазах я видел планы сатаны,

и ангел до утра сражался с огненным намереньем лисицы

и чувствовал спиною потолок до белизны.

Нагим огнем оранжевое тело

вступило в колесо и там осталось в нем,

Меркурий задрожал и рухнул бриллиантом телефона,

стервятники запрыгали в постели, змеи гор

сразились внутpенним огнем.

Мне вечно не достанет правоты,

уйду в леса, лишь только рассветает,

я всё сказал, в стекле разбились лбы,

бросаю пищу я живым и раненным.

Её я обнимаю и не хочу терять.

Мне б только крест с груди ее содрать,

а после мне уйти в ночные стигмы ночи.

На Гапона Волошин похож на кресте,

Гумилеву тесна постоянная в смерти могила,

перед Гоголем рабства вопрос не стоял до сих пор,

и для драмы своей Достоевского драму закрою,

Мандельштама прекрасным ребёнком в флакон заспиртую.

Я в кулисах стоял унижённый,

Донна Анна прошлась колесом,

толстый Пьер показался крестом,

и кудрявый мулат прошагал застрелённый.

Рядом лебеди рабству учились,

на коне прогулялся Ньютон,

нибелунги ввели на аркане Луну,

франки крупные слезы роняли,

по долине брели, раздавая коров;