Я достал из под себя петушиное перо, почесал черенком пера живот и за ухом, посмотрел в окно, зашторенное ночью, кинул задумчиво перо по ветру.
Из печи вышел черный дым и, обожествленная им кочерга, принялась солировать моему остановившемуся настроению. Кочерга разошлась и прыгнула до потолка, и облако свернулось на столе возле яблока, которое еще засветло я поднял в саду. Яблоко червивое, но румяное, а облако уплотнилось. Я заметил его. Схватил правой рукой облако-шарик и принялся, насвистывая и считая, бросать в стену шарик.
Игра мне так понравилась, что я перекрасил печь, раздул угли, и закрыл вьюшку. Я лег, а правую руку с шариком и голову свесил за кровать, к голове прилила кровь, я прикрыл глаза; и под кроватью вдоль стены заструились зеленые огоньки. Я засвистал. Воздух из розового стал белым, потом голубым и черным, а печь раскалилась и превратилась в алебарду. Воина с бутылочной этикетки я превратил в настоящего, приказал – на лошадином наречии – взять алебарду, и слушаться белого котенка с черным хвостом.
«Как же, ведь у котенка вместо головы солнце?! А, котенок – это ты, повелитель и создатель. Страшно подчиняться из опасения, хочется из страха, повелитель».
«Пойди в сад, подергай яблонь, потопчи траву, выволочи из угла белого оленя с золотыми зубами, выкуй из моей правой руки меч. Шарик воткни в лоб, будет третий глаз».
Воздух качало. В комнату плыл угар. Сон попыхтел и оставил меня. Над столом фотография, «Камю с папиросой». Камю ошалело вздохнул и покосился на останки своей машины. На моем дощатом коричневом столе поместились и авария, и машина, и воздух той горы. Камю глотнул дыма, а я глотнул угара.
Стены взмокли, и затрещали зеленые листья, вкручиваясь в стены. Обшивка комнаты в труху! И только на бело-сером подоконнике оставались перевернутый стакан и воткнутый в подоконник нож с зеленой рукояткой.
Мне захотелось пойти набрать грецких орехов. Орех растет в углу комнаты из черного рояля. Надо взобраться на крутящийся табурет, и со взмахом руки стать бледно-сочным цветком с лазоревыми листьями и красным корнем.
Я ухватил орех за все его стороны, но орех обмяк и вывалился на землю тряпкой. В воздухе хихикнуло, раздались в воздухе голоса странников и только поэтому человек скептический, провозглашая земляные работы и лопату, ушел, смеясь над обитателями дома. Из глаз покатилась роса, а в одной из росинок паук, заплечных дел мастер.
Вновь все дрогнуло, и колыхнулись земля и вода в реке.
Я захотел увидеть друга-кентавра. Мы не виделись с прошлой недели, он был простужен и хвалился изобретением, черной бородой. На нем был серый свитер, и на шее висел ключ. Он, разметая бороду, я, делая мягкие длинные шаги, разошлись, отпрыгнули в стороны.
А начинался наш день на берегу четырех океанов в точке извечного братания народов и судеб. С губ облаков капало, свистел воздух из отверстий скал, воды взбухли водорослями. Океаны покойные лежали, как четыре склеенные ракушки. Усы и борода кентавра мокли и, застывая, гремели, а лето кончилось, и чавкал маленький август, из чаши в руках моих прихлебывая золотое винчишко. Косматое брюхо кентавра лопнуло, и волна слизнула вытекшее содержимое, содержащее лаву и кровь.
Мы тогда же и расстались, а теперь мне вновь хочется видеть кентавра.
Я рву ночь острым осколком. Трещит, не поддается ночь, а вербные волосы мои раздувает ветер.
В прошедшую субботу я смотрел «Амаркорд». После фильма зашел в ресторанчик и заказал баранью ногу под соусом. Сижу, смотрю кругом. Фильм во мне. Сижу в уголке. Покачиваюсь на стуле, ноги протянул. Слева от меня – окно до потолка, справа зеркальная стойка.
Вечер, но еще светло. В зеркалах темно, полутьма в ресторанчике. Заказываю вино и мороженое. За соседний столик, напротив, села парочка. Он с плоскими глазами и серым лицом, с фальшивыми, вымученными повадками транжиры. Потом он, глядя кругом, брезгливо расплатился. Я заметил его старания, он заметил меня. Усталый вызов бросил мальчик мне в глаза. Я опустил свои глаза. Он не отводит своих. Но я забыл уже о нем.
У дальней стены теряются в полутьме фигуры. Словно из воздуха соткалась грузная очаровательная, с оплывшими чертами, набрякшим бюстом, и низким лбом официантка. Он не подымает глаз. На ней синее, грубое платье и фартук до колен. В ушах сережки с зелеными камушками, а ресницы серые.
Из ближнего окна раздался гром, и официантку окатило огнем до пупа. Я облапил ее, и принялся из бутылки заливать огонь. Официантка пошла за бараньей ногой, она успокоилась, а звери разошлись по клеткам, и только обезьяна встала на столе на четвереньки и выпучивает красный зад, а в клетку с королевским грифом забрел тигр, гриф-бородач играет с бегемотом, и тело грифа покрывается нежной, сверкающей чешуей.
Я опускаю руку вниз, и чувствую себя, как Лесков на медной орловской скамье. Кругом столы и стулья, скатерти и зеркала.
Толстячка принесла баранью косточку под соусом. Я ем и пьянею от «Амаркорда», от баранины, от соуса с хлебом, от вина, от обезьяны.
Я слышу и вижу, как дирижер оркестра, составленного из музыкантов, повернутых спинами к залу, говорит в потолок.
