Поколение судьбы - [6]

такой полосатой,

как у кабана шкура —

она вся в шрамах и ссадинах,

которые свидетельствуют об очередном успехе —

первенстве в самой большой стае чёрного леса,

который еще чернее ночью, чем днём.

2.

Растет птенец,

как ветер,

набирающий силу и не думающий о себе,

как не думает музыкант или хороший артист,

который,

проникая в каждую пору и капилляры тела,

вдруг гаснет,

как гаснет внезапно кровь, что хлынула горлом коровы —

и умирает движение струй течения,

навстречу которому попался остов затонувшего корабля,

иллюминаторы уже давно закрыты ровным слоем соли

седой, как свежий алюминий.

Под кругом света,

как под голым лбом мыслителя,

сидят люди,

положив ладони жаркие,

как топки,

на скатерти;

они ещё не отмыли залитые битумом глаза бога Аб-У.

И свистят на манер китов соловьи,

лишённые жаберных щелей,

обречённые,

совсем как белка, убитая в парке на дорожке,

которая как хребет нужна старикам,

которые гуляют в тени деревьев,

вырастающих из медленных мест земли.

Так сугробоподобные люди вынесли на свет жирный свет —

свет света, дивные глаза, зелёные и не зелёные,

и поплыли в облаке нежном,

как земляника или мякоть хурмы,

они.

1982.

* * *

Есть только гения печальное искусство,

и третье ощущение поэзии одной дано —

пять чувств есть наши полюса,

и я тебе, господь, предался именем и чувством.

1983.

Чудачок

Волохову

Сын Данта в ботинках от «Гиганта»

подходит к нам с улыбкою ваганта,

приветствует: «О, демоны, о, маги!»

«О, Волохов, купи продам я краги!»

Он хитро замечает: «Владислав,

ты правнук Велемира, но не пиво,

залитое в телесный автоклав,

мешает нам настроить эту лиру.

Пройдемся мощными ступнями,

прогромыхаем гениальными костями

осенним ипподромов городов.

Я кончу в Риме, склеп уже готов!»

Молчу, по Герцена за ним иду,

на мне Европы каменный жилет,

навстречу негритянский слет,

он обсуждает мрачный геноцид.

Веселые под черной кожей греки

толпятся на лужайке, как бы дети.

Две серые ладони телом дама

мне подает негроидная самка.

Я их трясу и говорю: «Вот – пава,

любимая коричневого мавра».

Мы подошли и пиво, как река,

таким же цветом в Грузии Кура.

1982.

* * *

Неужели в этом гоpоде нет ни одного человека,

котоpый ждал бы меня?

Неужели нет ни одного человека,

который думал бы обо мне?

Может быть на свете нет ничего?

Я одинок и прохожу средь призраков остывших

привычным шагом и завидую себе.

Я прохожу особую школу одиночества:

кто раньше сдаст – я или мир?

Думаю, мир.

Я в колыбели сижу,

мир мне пытается глазки состроить,

он меня принуждает уверовать только в него,

он заставляет меня принять его жесткие ласки,

он надрывается и хохочет

и заставляет стать юродивыми меня

и мою будущую жену.

Толстый, уродливый, многоногий, красноречивый,

к тебе мир, обращаюсь!

Нет, не хочу принять твоих правил,

хочу жить по своему, хочу себя жить.

Кто сказал и когда, что необходимо принять правила мира,

кто смирился первый?

Я не могу смириться.

Не хочу быть поэтом.

Не могу жить обособленно от остальных!

Я плачу, безумный,

я стою на горе,

смотрю вниз и вдаль —

там море исчезает в ночном небе так, что не понятно, где оно.

За спиной моей Луна в обличие месяца прячется постепенно за гору,

словно бог какой сидит и, высунув палец, прячет вновь его.

Вот я один, совсем один,

как чистый лист бумаги,

мысли проступают в голове;

я вижу, что освещенный дворик,

единственный светлый на весь город,

напоминает причудливую маску,

которая привалилась к колонне зала,

над маской оплывает последняя свеча,

карнавал окончен,

и я, завоевав поцелуем право посмотреть на пустынный зал,

смотрю и дышу тишиной и безликим небом

и женщиной —

она возле меня и ждет меня.

И я сажусь на землю,

кидаю женщину на колени

и раздеваю её,

и закрываю наши глаза её волосами,

и отпугиваю её смущение,

и перебираю её пальцы,

и глажу губами её тело,

и накрываю её тело своим;

и вот мы в розовой воде,

растворённые в ней,

и дышим водой,

и живём водой;

и теперь я проникаю в глубь моей женщины,

я вытесняю её,

она умирает, вытесняя меня;

мы – в плеске и колыхании,

мы – в сумеречности,

мы – обнажённое дно,

мы – танец хлипких песчинок,

мы – тысячекратный розовый свет,

воплощенный в нас,

мы – прочее, что живёт и двигается в розовой, усталой воде.

В объёме меняющихся вод пробегают водяные сгустки,

наши тела переменяются в размере,

и акт совокупления уже дышит,

но он ещё дитя,

он лишь пробует себя,

и твои руки ещё не рыдают,

и ещё мой член не живет по себе.

И вот молния, чудо, высокая чернота:

ты в тяжёлом предсмертном полёте,

я, нанизанный на позвонки твоих стонов,

не удерживаю в себе тяжести непомерной сердца

и выливаю его сквозь рот и все поры —

и удерживаю твоё губами.

И нет положений тел,

и нет самих их:

сердце и сердце;

и уже телу твоему не приказываю,

а руками леплю пустоту,

и вот уже не за что нам зацепиться,

уже последний крик подходит к губам,

еще поцелуй и всё!

Ещё один поцелуй и мы умрем,

мы не вернёмся!

И я великодушен —

и возвращаю тебя на землю.

А сердца мы слюбим новые.

1982.

Угол комнаты

1.

Я не пойму, что делать,

Где руки приложить,

Тоска мой ум – как келарь —

Заставит прислужить,

Себе и небу драмы

Рисует на листе,

Где чёрной номограммой

Лежит мой крик в тоске,

И белая гитана —

Как ветренная дама —

Сидит на волоске,

Ломается в толпе.

Ещё там черти возле,

Куда уж хороши,