на свирели играет пастушка младая,
пастушок молодой ей цветы подает.
И еще. Бонапарта родил Барбаросса,
Карл Великий сидел на лугу,
горемыки всегда подавляли нас стаей,
и учили себе. Бесподобный народ.
Пифагору Ио наступила на яйца копытом,
он раздаривал числа, смеялся с высот,
по дождю он ходил босиком и немытым,
потому и жену не любил и детей не рожал.
Я вошёл в павильон белокаменный с дамой,
с дирижабля увидели римляне нас,
я ударил стрелой по воздушному дому амуров,
скальпы бритых солдат уложил аккуратно в ягдташ.
Но в смущении быть одинокой
иль бесславно с распятием спать,
превращаясь в лягушку, и дама моя бездыханна
и уже не напомнит мне игры во время чумы.
Я стоял на весеннем просторе,
кукла в небо летела за мной,
вычесть путь ее странный позволил
равнобедренный взгляд Немезид.
Муций слепо поверил расчету,
захватил он в дорогу кота,
посадил на салазки ослёнка
и в Россию поехал за мной.
Кто вы рядом со мною в зеленом пальто?
Вижу даже не тень, но чужое паденье,
слышу крик убиваемой каменным мужем,
замечаю следы на воздушном ковре
и, как их продолжение голос во сне:
«Видим в черной, развесистой тьме
очи красные крыльями машут,
ударяются вниз, называются желтой земле,
коридорами долгими скачут
и уходят на скучных и длинных ногах по заре».
Свет растекся огромным пространством по дерну,
закодирую в красном и синем себя одного,
в бубенцах застучу и в юродивых кормчих,
или лягу с Аидой на серой земле полотна.
А соловей трясется, как баран,
кольцует птицу по ноге аркан,
висит на ветке маленький банан —
предатель свет – невидимый капкан.
Мужают кошки, сумерк умервщляют,
а дождь опухший воздухом, как дама,
все скопом одуванчик совращают,
на голове нарциссика панама.
Нагая баба, мутная усмешка,
блеск глянца кожи таза, жёлтый плеч,
горшок в руке, глядит самец в окошко —
она стоит в исподнем глянце свеч.
Болтает шея красными губами,
из ягодицы шея и весло,
чуть выше черви за зубами,
в глазах собаки той веретено.
Селение молчит весной в саду,
деревья за окном стоят, роса,
кошачий череп мой стряхнул росу,
в следы мои накапала вода.
Откажемся от тела после танца,
покроет лепесток мое тепло,
страницы жрет паук, манит в дупло,
иду, нагая баба вместо ранца.
Паук-самец, зачем ты возбуждён,
зачем тебе литая паутина?
Твоим бесславием я поражён,
сидишь и ждёшь, как злая скарлатина.
В дрожанье чёрных струн рык паука,
четыре чёрные звезды на морде,
качаются качели как по хорде,
болит ногами бледная рука.
Ещё не поймана младая муха,
крутит башкой и крылышки жует,
ей нужен череп, паутина, ухо,
дырявый хобот в облако сует.
Парит без рамы холст с крылами,
зеленым телом, красными ногами,
нагрудный белый крест с костями
и чёрный череп гладкий под рогами.
Роса мне башмачок облобызала,
весёлый я на трон взошел,
кентавр сел на трон в туманном зале,
туман густой чешуями нашел.
На жёлтое плечо упал паук,
кто ранен яйцами, тот самка-дама,
в набитом животе туман, и мамка
далёкими ночами строит лук.
Росу увидел дождь и захотел,
круг хохота по небу – взмолодел,
больной ручей вспотел и заорал,
подкинут от земли, росу порвал.
Река моя, пойму ли я тебя?
Ржавеет дно безличием ответа.
Река моя, приду ли я в тебя?
Молчит лицо, рассеется по ветру.
По саду шевелит туман в низинах,
коротким телом пишет дождь роман,
зовёт из темноты кота гурман,
безмолвные невесты спят в осинах.
То чей-то символ – зеркало во рту.
Вы, толпы, правды не ищите, рано.
Расстаньтесь с кровью, милые бараны,
листайте с мышами букварь в глазу.
Луна – умерших до меня душа,
безлунной ночью души говорят,
пустыни плавают с Землей в тиши,
моя душа меж звездами горит.
С всесветной пастью череп космоса
катился в скромной пустоте,
шёл человек в безликой срамоте,
улыбкой встретил череп, как коса.
Глаза её лучат огнивы и шипы.
О, царственная шлюха, утиши!
«Клокочет сердце – прочь насильники!»
Спаси меня скорее, ну, пляши!
Покинул мир-дурак меня, покинул,
теперь мне будет утром смерть, могила,
бренчит колечком скользким пиктораль:
«Не умирал? Люби… и умирай!»
В углу паук гнездится – недотрога,
четыре черные звезды на морде,
гляжу в упор на паука-урода,
вонзаю ногти в вены шеи бога.
«Я знаю, веришь в то, что говоришь,
толпу, крестом ломая воду, крестишь,
и хочешь, расширяя в сердце брешь,
себя над человечеством повесить.
Оно из страха потерять себя,
согласно станет с страхом навсегда,
склонится каждый умиленье петь,
но выпрямиться не позволит плеть».
Ох, страшно мне молить и утро помнить,
я потеряю перстень-Деву темный,
за изголовьем облако ночное,
я не замечу, что оно пустое.
Ключ грянул! Взмокла кожа на спине,
буквальный свет крадется по пятам,
последний демон по чужой вине
хватает красную косу, ведет.
И сумерки стихают в облаках,
истомой пахнут стены, эшафот —
гул истины у палача в руках,
трясёт вверх голову красивый бог.
Рисунок непонятных отношений
в пустыне лёг, засыпанный песком,
безумье времени героем грезит
или невестой с раненным виском.
О, бог мой, покинул ты меня зачем,
я стар стал, или я предал себя?
Ну, где ты бог и где твоя сова,
чьих глаз увижу пение и кущи?
