Могилы – глыбы плавные земли,
гниют в земле печальные листки,
над ними маленький старик Лили —
седой служитель кладбища любви.
На кладбище лишь человечьи кости,
а головы, как яблоки висят,
нам мнится, нас зацеловать хотят,
забредших к маме только завтра в гости.
Могучий свет оглядывая снизу
бормочут петухи тройной распев,
на мёртвых окнах жидкие карнизы,
рука к руке несут рожать рассвет.
И холодно помним о колыбели,
огромную грудь, белое тело,
угол в глазу отца, в зеркале Леру.
Звёзды пылают надменно и бело.
Глаза-слоны, как белые цветы,
и слезы падают и капают.
Согрели храм ленивые цветы,
вверх колокола слезы падают.
Аллеи сада.
Воды зеленеют тиной.
На корточках у берега две тени.
За облаками небо прицепилось.
Поёт вода и омывает руки.
Перемешались отражения небес и головы.
Последние прощания с прохладой.
И грянул сторож на прощанье еще раз.
Взметнув подолом платья ветренная муза
ушла, погасли тени на снег,
я, как извозчик безлошадный, странствую,
зажав в удилах стрекозу.
Стрекоза или комар, цветок или цесарка,
волненье в членах, медленная поза,
рука раджи и винт аэроплана
и возбужденье в членах, спазмы на лице.
Строгает гроб себе Савонарола,
и Аввакум в соседней комнате строгает,
и видим реку на Москве-реке,
и воды Ганга Днепр наполняют;
потом младенец целовал мизинец,
пупом аэростат задвигался на небе,
тебе жжет локоть рядошная Леда.
На сеновале – вилы,
язычество – божественная сила.
Пустое зеркало экрана, и вслед
косуля лижет жабу и вместе все
приветствуют ягнёнка.
Полки печатают ступнями славу.
Играет сонный патефон в кустах.
На сцене клуба сам Владимир-князь,
богатырей своих сзывает,
религию с похмелья принимает.
Хоругвь мне видится и морда корабля.
Расстреливали вместе призрак корабля
и царство призраков последнего царя
и после тиной закидали, и тиной закидали.
Поднялся в небо солнца веретённый круг,
болота превратились в утреннее море,
в руках царя округлый глобус,
плывёт корабль по степям и через горы.
Последний человек их ждет в вершине мира,
их ждет в Калиновке надмирной.
Пока стреляют по мишеням,
собаки лают на сирени.
Правнук Татьяны Николаевны босой
жрет яблоки, а косточки плюет,
идет, задергивает чернозёмом небосвод,
рукой улитку на заборе обнимает.
И видит Минин своего коня,
Пожарский круп ему лобзает,
видение сие мы на мизинце помещаем.
Летучий призрак корабля с командой
без боя двигался в пространстве,
штурвал вращал Олег славянский,
без глаз стоит матрос на вахте.
«Эй, там на баке! Заедает якорь!
В селение-метро войдем под парусами,
бегите вверх по вантам, где вымпел трепыхает,
да бросьте трап, жирафа мы на борт пускаем».
Синеет небо между миром,
тем временем миндаль в метро зацвел.
Тем временем шаман Иван
у Рамы бубен отнимает,
копьем его он убивает
и в землю сада зарывает.
Письмо интерпретирует девица,
сидит в ногах поэта раненная львица,
тоскуют оба на постели у окна,
и ждет поэта в городе законная жена.
«Я женат уже тысячу лет.
Я письмо написал про ночное метро,
просидел я в кафе с содержанкой девицей,
я ласкал её грудь и мечтающий слиток цевницей».
Стрелец с обычной алебардой
подземным шагом подошел к Неве.
Кричали вороны в ночную чащу.
Час полночи поляну освещает.
На черном темно-синее прекрасно,
на небо голубь воспарил с гадюкою на шее,
а в это время небо кончилось,
остался только ясный август. Или счастье.
Корабль в плачах оставляет пристань,
на всех парах летят от берега стрекозы,
удила закусили ржавые на дне матросы,
горят глаза у странствующего Моисея тихо.
Я в кресло сел, смотрю в камин,
любуюсь фотографией настенной.
Выходит лучшая моя жена с лицом под маской Саломеи.
Луна, как сводница, воркует выше,
Земля плывет по следу будущих всевышних,
морские стекла отражают розовую пену дня,
на берегу повыше смрадных звезд труп лошади.
В каюте трепыхает телом Кришна,
в его глазах, раскрытых до пределов безобразия,
живёт еще один такой же Кришна,
только Ирод.
По курсу череп Николая-чудотворца,
под руку с ним царевна-лебедь умирает.
Тела и череп, превращённые в пораненную розу;
тень черепная умирает с Рождеством Христовым
и морозом.
Январь живет, как сивый мерин.
Она – ещё живая – допивает чашку кофе,
дожди зовут их в окна роем,
амуры из Уильяма им стелят на просторе.
Упала с неба черная настурция обмана,
дорога к Курску подвела Ивана,
рука раскрыла книгу библии Корана,
потом Иван упал на кости, завидев Дон Хуана.
Иван – есть правнук Татьяны Николаевны.
Великая княжна Татьяна Николаевна мертва,
её могила неизвестна нам.
И правнук плачет слезно.
Горит окно у памятника ночью,
морозные застыли города, по мостовой походкой рока
бредёт от Сретенки фантом пророка.
Художник под руку бредет с пророком,
мечтают вместе о своих квартирах,
о берегах песчаных океанов,
