машины выли, обручаясь с жизнью,
сошел на землю слесарь.
С убийством эскалатора открылись небеса.
В костюме слесаря сошёл на землю ангел,
предчувствие не обмануло лишь его,
и цепь эмоции надорвалась наруже,
и первая старуха покатилась как полушка,
ее черты застряли в полпути полета,
и раскосматилась чужая жертва, цепи обнимая,
и зашипели воздухом ее беззубые уста,
зачем-то сжав соседних два звена одной цепи.
Сомненья ангела рукой дантиста скреплены.
Последний человек закинул женщину на новые стропила,
смеется
падая,
и с братом не простившись, застывает он на мраморе потухшем.
На груду чьих-то тел походкой разной
сходят люди, обрекшие себя на будни в небесах.
Им, что, за плавники цепляться рыбы будут просто,
и обниматься станут люди на движимой структуре марта.
Студент выходит на свободу
и просит щетку для одежды —
сторонних тел живые крошки, соседей по полету он счищает.
Ребенок на юлу похожий,
засунув руку в голову пустую, кричит,
на помощь призывая к людям.
В его крови уже купаются потомки,
и он растет и учится спасать от крови кровью.
Топор опущен, лезвие отсекло звенья карусели,
палач в пивной сосет из кружки пиво,
и похмелье бьется в сдавленной груди,
и умирает вместе с сердцем роженицы, которое
под головой старьевщика нашло покой, —
старьевщику теперь наполненное брюхо женщины —
последнее, что видел на экране жизни.
И несмотря на буйное веселье беспокойства
и странный клекот раненой толпы, загнили бубенцы,
продались тишине больные пасти мегафона.
Болел чесоткой я срамной, мешал я с серой водку,
ночами я не спал, сосок чесал, першило в глотке.
Пойду я в КВД, развешу кожу эпидемью на стене,
к врачу пришел немой, скотина и поэт больной.
Я вытащил карманы, начал стаскивать панаму,
я в коридоре длинном ждал, про сифилис читал,
сова сжимает лампочку в мозгу, как мышь, как знамя,
я раздавил Дали, как муравья, сидеть устал,
помял от скуки циферблат. А я под маской гноя
бесполый и слепой по коридору шёл, шёл, шёл —
багровый врач меня по запаху нашел, нашел,
раздел по звуку, развернул мой пегий зад к науке.
Я – пациент, я дерматологический агент,
я в позе женщины стою и квакаю тоску —
за архетипной головой летит скелет с косой,
спускаюсь в медицинский ад, я голый ренегат.
О, нравственные муки дня. Мне выдали рецепт,
расшаркался, мой Россинант заржал, мы поскакали,
а Санчо Пансо – физиологический адепт
с кановою врачихой вслед флажком салютовали.
На крыльях радости в аптеку с улицы влетаю,
стучу копытом, крылья царственные опускаю,
кентавриха атласная ресницы опустила,
и груди над копытами ресницами прикрыла.
Я падаю в розу, я чёрный астральный резец,
на башне высокой сидит козудуй-молодец,
в глазах забубенных хрустальные птички пищали,
на звездах баба с мужиком кентавриков рожали.
1.
Я завершила черное познанье,
вошла я в образ покоренных сил,
я вижу зла беспечное страданье,
я подымаю голос из равнин.
Сова – наперстница любви немая —
мне снится сон всегда один:
паркет блестит среди картин,
я там брожу безликая, хромая,
я там, как труп иль странная живая,
не теле десять глаз и я босая.
2.
Вдруг я на черепахе ростом с гору,
она бежит, танцуя и поет,
и рядом сотни черепашек хором,
приветствуя меня, орут сонет.
К стальному храму стадо прибежало,
кобыла в панцире дает совет,
и стадо бравое псалом поет:
«Не закрывай глаза и тело не жалей».
Бессилие с параличом сражалось,
а тело женское бесилось и дрожало.
3.
В глазницах шевелились пеплы,
пустая тень спиною в храм идет,
уходят черепахи – горизонта дети,
и солнце в черных облаках плывет.
Жизнь потащило в пустоши названья,
здесь тише камня женщина живет,
размякло существо – все формы узнает,
а формы, как росинки, в каждой подаянье;
в двойные сети круга гибкое рыданье
опустит женщина коническою дланью.
4.
Тут загремело в бедных порах мрака,
под своды незаметно тишина взошла,
свет опустился формой рака,
ждет женщина пустынной птахой зла:
«Я радуюсь седому прикасанью,
я жизни не любила, и его рука,
меня уродуя, тащила по векам.
Теперь я вижу мрачное призванье —
в разрушенное, кислое преданье
бог превратился на пути незнанья».
5.
Вот я сажусь, желая плакать,
мне с луком косточку баранью принесут,
стол возникает, стул и скатерть,
и прыгает из мягких стен на блюдо кот,
лакает красным языком тугую граппу
и пишет лапой изумрудной – «Суд».
А блохи шар хрустальный детства ткут.
В утробе зверя слышен предков храп,
вино лакает честный пожиратель страха,
на стенах тень усатого арапа.
6.
Веселый храм, как дьяволова бочка,
наемный хищник в женское проник.
О, бог, пусть крестный сон оставит дочку!
В загнутом когте нить, мой череп маятник,
на плоском языке тела заговорили,
клянусь, я не желала счастья в милый миг,
но женский крик продажен, дик,
все формы стыд, бесчестье потеряли,
кубические челюсти стучали,
совокуплялись, времена молчали.
7.
Волшебный бренный мир ночной тоски
спор разрешит меж правдою и богом,
я здесь одна, никто не завопит – «Не лги»,
быть не принудит девой строгой.
Уже гражданка мира – я страстная змея,
чужую жертву запиваю красным грогом,
плюю кошачьему самцу «убогий»,
я угощенье света – темная Лесбея,
сворачиваюсь кольцами в глазу сома —
божественная блядь, покорная жена.
