Поколение постпамяти: Письмо и визуальная культура после Холокоста - [68]

Но книжка безусловно задумывалась и как сувенир, содержащий графические изображения сценок и ситуаций из лагерной жизни. Территория, огороженная забором с колючей проволокой, лагерные постройки, койки, общие обеды, люди на костылях… Сувениры удостоверяют подлинность прошлого, они касаются струн памяти и указательно соединяют их с конкретным временем и местом. Они помогают оживить общий для множества людей опыт и кратковременные привязанности. Неслучайно некоторые страницы в книжке подписаны «Вапнярка, 1943»; каждая серия рисунков тоже подписана и авторизована, словно бы говоря: «Помнишь меня?», «Помнишь, что́ нам довелось пережить вместе?» Как сувенир эта книжка также служит свидетельством веры в будущее – в наступление времени, когда лагерь останется только в воспоминаниях. Она есть выражение ободрения – и воли к жизни.

Конечно, Артур Кесслер и его товарищи по заключению видели в этой книге смыслы, которые для нас, разглядывающих ее страницы сегодня, остаются скрытыми. Там могут скрываться сообщения, отсылки к конкретным происшествиям, которые мы никогда не сможем расшифровать. Для нас, в контексте наших воспоминаний как представителей «второго» и «третьего» поколений, эта книга не столько сувенир или подарок, сколько бесценная зарубка на память – предмет-свидетель, точка памяти. Прочитываемая в соединении с другими доступными нам сегодня источниками изображений лагерной жизни и лагерного опыта во всех их деталях, книжка сообщает многое из того, что румынские власти, расселяя Вапнярку, старались предать забвению – того, что в сегодняшнем украинском городке Вапнярка и на месте самого лагеря почти полностью стерто из памяти. Например, если говорить о гендерных связях и различиях, книга показывает, что в этом лагере, в отличие от других, более известных, мужчины, женщины и дети содержались вместе. Она показывает основные заботы заключенных – в первую очередь это еда, вода и калечащая болезнь, а также свобода и возможность ее обретения. Она подтверждает, что узники понимали связь между пищей и болезнью, и то, что от паралича страдали и женщины и мужчины. Однако Артур Кесслер и Натан Симон в своих рассказах о распространении болезни сходятся во мнении, что в целом женщины заболевали латиризмом реже и болезнь у них протекала не так тяжело и с меньшим числом смертельных исходов, чем у мужчин. Они оба объясняют это тем, что женщинам доставались меньшие порции супа из ядовитых семян.

Книга свидетельствует об особом положении Артура Кесслера в лагере: на многих рисунках он изображен как знающий и всеми уважаемый врач. Но также она раскрывает распространенные в то время предрассудки и высвечивает детали, незаметные в мемуарах, написанных позднее. В одной из серий рисунков мы видим, как вместе с доктором Кесслером работает женщина – то ли тоже врач, то ли медсестра. Из воспоминаний самого Кесслера и других источников мы знаем, что в лагере было больше двадцати врачей и одной из них была женщина, Дора Беркович, возглавлявшая группу медсестер, организованную самими заключенными. Письменные свидетельства о Вапнярке, включая и очень подробные воспоминания Кесслера, упоминают Беркович только мельком, не отдавая должное ее усилиям в борьбе с эпидемией латиризма, чего, по мнению работавшей вместе с Дорой заключенной Поли Дабе, та по праву заслуживает¹². Феминистское прочтение этой маленькой книжки и других источников помогает нам исправить эту несправедливость – пусть и совсем незначительным образом. Воспоминания Дабе и некоторые сохранившиеся лагерные рисунки свидетельствуют, что традиционные гендерные различия продолжали играть роль в Вапнярке: женщины не работали за пределами лагеря, как правило, оставаясь в здании, к которому они были приписаны вместе со своими детьми; они работали медсестрами, уборщицами и поварихами.

Подробное рассмотрение того, как изображены люди в книжке Кесслера, может оказаться крайне информативным. Хорошо ли различима гендерная принадлежность людей на этих рисунках, и если да, то есть ли среди них примеры, когда эта принадлежность индивидуализирована и подчеркнута, наряду с теми, где эти и другие индивидуальные характеристики не видны? Можно ли говорить о наличии тут определенных закономерностей? Такое пристальное изучение рисунков сразу же показывает, что наша миниатюрная книжка дает нам куда больше, чем просто несколько рассказанных графическим языком историй – на первый взгляд сводящихся к одному голому и минималистическому сюжету, повторяющемуся семь раз с незначительными вариациями. На самом деле в этой книге поражает как раз не однообразие, а проводящаяся на микро– и макроуровнях дифференциация – печать индивидуальности, голоса, тона и модуляции, которые удается сохранить каждой графической истории.

Так, первый художник, Ромаскану, использует красные чернила и жирно прорисованные лагерные решетки, чтобы четко маркировать свои рисунки (ил. 74)¹³. Через эти решетки, как через окна, мы можем различить изображения повседневной жизни, которые производят впечатление размеренности, если не комфорта: несколько сцен ухода за больными, близкий человеческий контакт, приготовление пищи и еда. И все же эти сцены показаны со стороны, издалека. Нам приходится вглядываться в происходящее из-за спин действующих лиц, которые заслоняют доступ во внутреннее пространство рисунка, давая лишь частичный обзор. В последнем рисунке этой серии поезд с надписью «spre libertate» («на свободу»), по-видимому, проезжает через железнодорожный переезд, но остается при этом вписан в замкнутую рамку. Свобода остается надеждой. Надеждой, пока еще недостижимой.