— Однако Лабутин говорил: нет больше разверстка. — Ефрем-ики насмешливо смотрел на Арчева. — Мужику хлеб оставлять будут. Тороговать можно. Зачем воевали?
— Брешет твой Лабутин, — взъярился Парамонов. Стукнул прикладом о пол.
— Ох, дед, дед, знать, ты насквозь красный, — покачал головой Степан. — Видать, надоело тебе по земле топать, — выдернул самокрутку изо рта Парамонова, глубоко затянулся, пыхнув в лицо Ефрема-ики и сонно разглядывая его.
— Я вижу, ты много знаешь, старик, — удивленно протянул Арчев.
— Много, — серьезно согласился Ефрем-ики. — Закон тайги, закон воды знаю. Злых, добрых шайтанов знаю — слушаются меня. Язык русики знаю, читать по-вашему умею…
— Еремейка шибко хорошо читать может, — Демьян счастливо заулыбался. — Сын мой, Еремейка, — пояснил, горделиво постучав себя по груди. — Больно умный Еремейка, все понимат. А я нет, я плохо понимаю, — засмеялся, потянулся к бутыли. — Зачем ругаться? Песни петь будем, весело говорить будем. Давай?
— Где же ты всему обучился, старик? — снисходительно спросил Арчев.
— В остроге, поди. Где же еще, — зло буркнул Кирюшка. — Я ж рассказывал вам… Там, у политических, башку-то себе и задурил. Был благонамеренным — стал сволочью.
— Да уж, после арестантских университетов благонадежности не жди, — кивнул Арчев. — Ничего, Ефрем-ики свой грех искупит. В шестнадцатом помог эсдеку от властей уйти, сейчас нам поможет. Верно?
— Помогу, — пообещал Ефрем-ики. — Закон тайги говорит: помоги тому, кто в беде. Помогу… Тебе власть не нравится — твое дело. Много есть людей… Есть русики, есть ханты, есть манси… Кто хороший, кто плохой, как сразу поймешь? Кирюшка плохой, знаю. Тебя не знаю, — повернул голову к Арчеву. — Ханты не обижал, меня с Демьянкой не ругал, побить не хотел. Помогу, выведу… Только зачем на Казым хочешь? В реку Ас попадешь. А там везде большевики, везде власть. Поймают. Думаю, тебе на Надым надо. А потом по тундре в Обдорск.
Арчев достал из котомки потертую, сложенную во множество квадратов карту, развернул ее, решительно сдвинув посуду, объедки. Потом вынул из нагрудного кармана френча некогда белый, а теперь серый от грязи прямоугольник батиста, положил его на карту, разгладил ладонью.
— Ачи, лейла, мынг пусив![3] — Демьян засмеялся, уставился на тряпицу с вышитыми на ней извивами рек, плавными закруглениями болот. Ткнул пальцем в один рисунок, потом в другой, точно такой же: раскинул руки, раздвинул ноги человечек; в нем — еще один.
Ефрем-ики нагнулся к лоскуту.
— Спирька, знать, рисовал? — Поднял на Арчева глаза. — Знаю, зачем рисовал. Святые места метил. Это урман Отца Кедров, где Им Вал Эви стояла, — показал на маленький рисунок. — Это эвыт, Нум Торыма место, — показал на другой рисунок. И выпрямился. — Зря метил Спирька, — пренебрежительно махнул рукой. — Много лет не живет тут Нум Торым. Старая метка, не годится.
Гости смолкли — Степан замер, не донеся до рта обслюнявленный окурок; Парамонов, вцепившись двумя руками в ствол винтовки, воззрился на начальника вопрошающими глазами; Кирюшка вытянул шею, гулко проглотил слюну, натянуто и недоверчиво заулыбался.
— А где сейчас священное место Нум Торыма? — спросил словно бы скучающим тоном Арчев. — Ты знаешь?
— Как не знать? — удивился старик. — Я знаю, сын мой знает, — повел глазами на Демьяна, тот кивнул подтверждающе. — Его сын, Еремейка, знает. Микулька только не знает — маленький еще… Я умру, Демьян старшим у Назым-ях станет. Демьян умрет, Еремейка старшим станет. Старший Сатар должен знать, где Имынг Тахи Нум Торым. Закон такой у нас, у ханты…
— Покажешь мне новый эвыт, — перебил Арчев.
Ефрем-ики сдержанно улыбнулся.
— Только Сатары, только мужики нашего рода должны знать, где эвыт. Другие ханты не знают. Ни Казым-ях, ни Аган-ях, ни Надым-ях. Даже Ас-ях не знают, нельзя… Тебе, русики, совсем нельзя. Закон такой.
— Мне можно, — Арчев дрогнул ноздрями. Вытащил не спеша из-под полы френча револьвер, навел его на Ефрема-ики.
— Слава те, осподи, настал час! — Кирюшка радостно перекрестился. — Я те покажу: Кирюшка плохой! Я те покажу… — Он рывком вскинулся, размашисто ударил старика в скулу.
Ефрем-ики шатнулся от удара, резко опустил руку, чтобы выхватить нож, но ножа не было — отдал внуку. Степан облапил старика сзади, сдавил, засипел в ухо:
— Не трепыхайся, не трепыхайся… Силен бродяга, мотри-кось ты!
Демьян, вмиг протрезвев, взвизгнул, оскалился, тоже стремительно провел ладонью вдоль пояса и тоже не нащупал нож. Оттолкнувшись от нар, вскочил и метнулся к двери. Распахнул ее ударом ноги, крикнул истошно:
— Ляль юхит! Каняхтытых!..[4]
Грохнул выстрел. Демьян взметнул руки, выгнулся назад и плашмя упал на спину. Кирюшка, сорвавшийся вдогонку за ним с нар, перемахнул через тело, юркнул наружу, даже не оглянувшись.
Парамонов передернул затвор — блеснув, выскочила гильза, запрыгала по плахам пола.
— Остолоп, надо было подбить его, и только, — недовольно проворчал Арчев. — Так нет же, лупишь наповал.
— Виноват, вашбродь! — Парамонов вскочил, приставил винтовку к ноге. — Я не размышлямши. Рука сама сработала.
— Вечно вы… не размышлямши, — Арчев дернул верхней губой. — Отпусти старика! — приказал Степану.
