Похвала сладострастию - [13]

Удовольствие — всеобщий камень преткновения. Вы возвышаете его, или оно принижает вас. То, что я делаю из него, и то, что я обещаю ему сделать из себя, наглядно характеризует меня — бесчестит или прославляет, осуждает или оправдывает, губит или спасает.

Воспоминания детства и юности

Мне рассказывали, что, когда я был еще совсем мал, мой отец (Генрих IV тоже рассказывал нечто подобное своим детям), едва лишь увидев меня, только что выкупанного, вынутого из ванны и уложенного на колени матери или кормилицы, совсем голого, опускался передо мной на колени и начинал целовать меня повсюду. Когда его губы и усы задевали некие тайные места, я не выдерживал этой щекотки и принимался хохотать — долгим, безостановочным, конвульсивным смехом, впадая в конце концов в состояние, близкое к трансу, лихорадочной одержимости, исступленной радости, которое очень забавляло всех, кто нас окружал — в этой прелюдии будущих волнений их бесстыдная наивность не позволяла им увидеть ничего подозрительного. Уже тогда пробивались наружу скрытые подземные источники будущего Нила наслаждения — и я приветствовал их, открывая их в себе, еще не зная, что они такое, но безошибочно угадывая их природу.

Даже сегодня ничто не способно взволновать меня сильнее, чем воспоминание, сохранившее первозданную остроту и новизну, свободное от всяких угрызений совести, — о том, как в годы моего отрочества один мой приятель украдкой приближался ко мне во время школьных перемен и приглушенным голосом предлагал мне божественное развлечение — так воспринимались нами тогда наши первые взаимные ласки. «Хочешь, сегодня вечером я приду к тебе развлечься?» Это была магическая формула, за которой следовало невероятное освобождение, занимавшее наше воображение так же, как наши тела, глаза и руки.

Порой спустя много лет я встречаю тех, кто разделял со мной эти «игры», — и оказывается, что давнее волшебство нисколько не разрушилось. Я быстро замечаю, что мы сохранили магически притягивающие воспоминания о том, что некогда между нами происходило. Едва узнав меня, они забывают обо всем — о своих женах, о своих детях; при этом, разумеется, мы не говорим вслух всего, что думаем, но наши взгляды гораздо менее сдержаны, чем слова, и многое говорят о том, о чем мы вынуждены умалчивать. Этот триумф я предпочитаю всем остальным.

То «хорошее», что я им сделал, оказалось не забыто. В самом деле, на нашем наивном детском языке мы так и говорили: «Мне от этого хорошо. Ты мне делаешь хорошо. Сделай мне хорошо еще раз», — чтобы выразить свое удовольствие и поблагодарить того, кто его доставил, или попросить его повторить. Вот самое простое, без всякого пафоса, самое точное, спонтанное и искреннее описание наслаждения, которое я знаю: «Мне от этого больно. Ты мне делаешь больно. Не делай мне больно». Удовольствие — благодеяние, добро, высшее благо.

Когда мы не знаем, что просто доставляем друг другу удовольствие, и думаем, что совершаем грех, то самые ужасные ощущения сочетаются с самыми восхитительными. Затем и те, и другие постепенно притупляются.

Бог читает историю наших «грехов» не нашими глазами, не с нашими предубеждениями, но как грандиозную или неудачную эпопею, отчасти свою, поскольку задумал ее героев и ее сюжет и расписал постановку — по крайней мере, самые важные сцены.

Каждый из нас хранит воспоминания о многих вещах, о которых никогда не расскажет, даже себе. Он уславливается сам с собой, что границы его памяти проходят здесь или там, а если что-то осталось по ту сторону, воспоминание об этом не вызывает никаких чувств и вообще не опознается как свое, истинное, аутентичное; он не подтверждает его подлинность, признавая лишь то, что принадлежит ему по договору. Сколько удовольствия доставлял мне спуск в потайные глубины души М., С., S! Всё, что они когда-то совершили, полюбили, пережили, теперь казалось им фальшивкой. Раз и навсегда они начертали на маленькой дверце, за которой скрывалась реальность: «Вход воспрещен». И хотя их воспоминания время от времени приходили к ним, пусть даже без разрешения, тайно, со взломом, в масках и перчатках, как осторожные грабители, или же под красными этикетками с надписью «Яд, опасно для жизни», — те не узнавали их, делая вид, что не замечают их присутствия. Спокойствие превыше всего. Мало кто отважится нарушить запрет, поднять покров над этими внутренними безднами. Итак, решено: мы — добродетельные существа, ничто не омрачает наш покой; нам как будто неведомо, что Святость притягивает Ад гораздо сильнее, чем заурядность, — словно чем больше у тебя жизненных сил и амбиций, тем меньше ты подвержен странным, необычным, по-особому волнующим искушениям.

С тринадцати до семнадцати лет я обычно проводил время в своей маленькой комнате, окно которой выходило на задний двор мясницкой моего отца. И там два раза в неделю я наблюдал с подоконника за молодыми работниками, которые обрабатывали разделанные мясные туши — очищали, обжигали, отбивали.

Разумеется, их разговоры меньше всего напоминали беседы ангелов, а выражения не имели ничего общего с благоговейными молитвами — так что порой мне приходилось затыкать уши.