Похвала сладострастию - [12]

Горе тем людям, чье отвращение основано на недостатке информации, тем более любопытства, и на предубежденности, тем более на суеверии. Они считают недостойным даже вообразить себя в таком позоре, которым столь щедро покрывают нас. Им мало лишить себя чистого удовольствия — они утратили и то удовольствие, которое по природе своей неразлучно с истиной.

Иллюзорны ли они — те образы, в которых я представляю себе мою жизнь, та изысканность, которой, как я предполагаю, обладают мое лицо и моя душа в неком идеальном мире? Может быть, я смотрю на себя сквозь призму, которая порой разбивается, и я в один миг оказываюсь одиноко бредущим сквозь тьму; но я никогда не спутаю свою походку с чужой: у нее свой особый ритм — торопливый, решительный, готовый к авантюре самой сомнительной и самой рискованной.

Иногда я очень хочу расстаться с самим собой. Я колеблюсь между отречением и принятием себя. Сама Природа не подобна ли в этом мне, с ее высотами и провалами, ее небосводом и безднами? Может быть, эрозии почв и локальные бури — не столько катастрофы, сколько нечто вроде зуда, необходимого для того, чтобы взбодрить организм? Жить так — означает сжигать себя; это самоистощение, которому, однако, не чуждо рациональное расходование сил, может сопровождаться кратковременными извержениями, ущерб от которых необходимо минимизировать, но не слишком беспокоиться о них и не считать их проявлениями слабости.

Слабые люди избегают наслаждения, как если бы они боялись потревожить какую-то врожденную болезненную рану. Для них лучше усыпить эту боль и уснуть вместе с ней.

Мне рассказывали о человеке, который был болен раком простаты, терзавшим его долгие годы. От постоянных мучительных прогулок из больницы в клинику и обратно его ноги покрылись незаживающими язвами. Но на вопрос о том, не устал ли он страдать, он совершенно искренне отвечал:

— Да нет. Жизнь мне по-прежнему дорога, и будет жаль, если придется с ней расстаться. Поверьте, боль — это не то, чем ее принято считать, или, по крайней мере, это не одно и то же для всех. Без сомнения, она в чем-то сродни удовольствию.

Что для меня важно — это «испытать» жизнь, ощутить в себе и вокруг себя ее яркое, пульсирующее присутствие. Если оно явит себя как боль, я буду любить боль в той же степени, что и удовольствие.

У X. только одно желание и никаких потребностей. Желание, когда оно заполняет его целиком и он уступает ему, заменяет собой добродетель, чистоту, религию — поскольку отделяет нас от всего остального, скрепляя наш тайный союз. Для него важно только это и ничто другое — его не заботят ни одежда, ни еда, ни крыша над головой. Он живет только для того, чтобы преследовать свою цель — терпеливо, осторожно и настойчиво, словно маньяк, сохранивший ясность сознания. Если и есть разница между ним и святым, она не в их состоянии души, одинаково обнаженной, а лишь в объектах преследования.

L. однажды признался мне:

— До этого момента я думал, что мои близкие восхищаются мной, и вот сегодня утром я услышал, как родители говорили обо мне у себя в спальне, и отец сказал матери:

— Хватит с меня этого позора!

Немного погодя я расслышал ее слова:

— Ну что ж, всё очень просто: если ты умрешь, я покончу с собой.

Рассказав об этом эпизоде, L. задумчиво добавил:

— По крайней мере, у меня остается мой порок — единственное, ради чего стоит терпеть всё это презрение.

С тех пор, как я стал замечать, что другие его не скрывают, он сделался мне отвратителен — мой порок, который прежде я любил больше всего на свете, который был для меня вся моя жизнь. Отсутствие такта со стороны тех, кто также его практиковал, назойливые напоминания о нем даже в мелочах, некоторые забавные деформации внешнего облика, сформированные им, — всё это заставляло меня краснеть, как набожных людей — поступки профанов или святотатцев.

Все трудно делать хорошо, но в особенности — творить Зло.

Благородство обязывает. Низость — тем более.

Но, в сущности, ничто не может выбить у меня почву из-под ног, и мне это нравится, так же как некоторые спонтанные поступки, в которых красота смешивается с ужасом, — они могут взволновать меня настолько, что я мгновенно становлюсь безразличен ко всему остальному, даже спасению собственной души — ибо если я превратился в язычника, рожден я был христианином и всегда об этом помню.

Если обладаешь мужеством, то легче умереть, чем переносить некоторые ситуации тесного соседства (с Уродством, например), которое есть хлеб насущный для общепризнанной порядочности, — но аморальность не означает отсутствия этики, напротив, отличается гораздо большей бдительностью и строгостью.

«Ваша роль плачевна», — написала мадам Ментенон одной религиозной деятельнице, чьим основным занятием было читать наставления.

Позволить своему пороку лишить себя невинности очень просто, и, напротив, нужны героические усилия, чтобы ему противостоять: дойти до этой последней крайности — не означает ли недооценить источник собственной жизненной силы, дарующий нам возможность постоянного омоложения? Тому, кто открыто живет со своим желанием, избегая как полностью подчиняться ему, так и противоречить, я протягиваю руку. Когда точно знаешь, как должно поступать и насколько далеко позволено заходить, стоит подавлять инстинкт не столько силой, сколько обольщением — скорее ради того, чтобы удовлетворить свою собственную потребность, чем ради исполнения какого-то закона; нужно соблюдать благородную меру даже в неумеренности.