Похвала сладострастию - [15]

Его кофе с молоком до сих пор дымится на комоде.

Удовольствие и доброта

Бог любит одно из своих творений, и я тоже его люблю — так как же я могу, сделав из объекта Его любви объект своей, прогневать Его?

В глубине души я прекрасно сознаю: ничто человеческое меня не удовлетворит. Сможет ли это сделать некогда увиденное мельком Совершенство? Осенит ли оно их лица (лица моих возлюбленных) знаком божественной любви? Быть может, когда-нибудь в одном из них я обрету Небеса.

Принимая всё, ничего не отвергаешь.

Поскольку христианства больше в любви, какой бы она ни была, чем в отсутствии любви; поскольку милосердие несет в себе больше от истинной сути христианства, нежели чистота, — христианином можно оставаться даже в разврате, если сохранять милосердие; напротив, ожесточившись сердцем, утрачиваешь вместе с милосердием и чистоту. «Чистота без милосердия ведет в самые глубины ада».

Во мне растет убеждение, что люди, наиболее склонные к удовольствию, менее злы, менее способны ненавидеть.

О, язвительность, неизбежное следствие подавленных желаний!

В сущности, наше благонравие не так значимо, как определенный взгляд на человека: если вы без всяких усилий, естественным образом, признаете, что у любого, первого и последнего встречного, каким бы плачевным не было его физическое состояние и как бы велика не была глубина его морального падения, есть «душа», как и у вас, — иначе говоря, то же самое величайшее достоинство и то же предназначение, стократ более важное, чем начало и конец мира во времени, пространстве и вечности, чем Рай и Ад, — то вы христианин.

Во владениях сладострастия нет границ, нет друзей и врагов; это край искренний и пылкий, где никогда не будет места ни осуждению, ни ненависти.

Любое действие, которое совершается с почтением, не исключает благородства, обрамлено изысканностью, — достойное действие. Оно не способно запятнать честь того, кто его совершил. То же относится к любому чувству, которое проявляется во всей полноте, — даже если оно оскорбляет и разрушает установки современной ему морали.

Бог, который создал всё, вплоть до причин наших заблуждений, возможно, меньше удивляется глубине, чем заурядности наших проступков.

Та похвальная настойчивость, которую мы проявляем в некоторых заурядных ситуациях, выглядела бы позорной и унизительной, если бы нам позволено было предпочесть наихудшее.

Наши поступки — ничто; важна лишь пылкость чувств, которыми они сопровождаются, воодушевление, которым они увенчаны — как в тех трагедиях, где преступление преображается в доблесть.

Удовольствие и возраст

Со временем я убеждаюсь, что всё в Природе создано лишь для Молодости. Но участь старика по-прежнему прекрасна, если он не столько примиряется с ней, сколько ощущает ее как благо.

Что самое трогательное и одновременно божественное в Молодости — ее слабость и эфемерность: она не знает границ своей силы и отпущенного ей срока, отчего уверена в их бесконечности; эти заблуждения проходят только вместе с ней. Превосходство зрелого человека в том, что с возрастом он мало-помалу узнает себя лучше.

Начиная с определенного момента, мы больше не любим никого и ничего. У нас слишком мало иллюзий по поводу тех, кого мы обнимаем. Мы меняемся.

Однако любовь и удовольствие одарили нас достаточно (иначе мы все равно что и не жили) для того, чтобы их отблагодарить. Мы продолжаем отдаваться, хотя это всего лишь миметизм: мы имитируем самих себя, не в силах от себя отказаться.

Тем хуже для тех, у кого воспоминания о былых наслаждениях вызывают печаль. Сожаления или угрызения совести не вызывают ничего, кроме душевной боли и внутреннего разлада. Все удовольствия, которые мы испытали в жизни, увековечены в нас, поскольку мы сумели сделать их незабываемыми. Ничто и никто не отнимет их у нас, кроме смерти. Да и потом, как знать? Воспоминание — вечное и неотчуждаемое настоящее, память — реальное присутствие. Настоящее проходит, становится прошлым, прошлое пребывает во веки веков.

Совершенно естественно, мало-помалу, желание угасает во мне — прежде всего потому, что мой взгляд устремлен в землю. Когда-то лицо каждого встречного светило мне, как путеводная звезда, и обжигало, как пламя. Сегодня я едва их замечаю. Итак, они оставили меня в покое. Я на них за это не сержусь.

Когда начинаешь подозревать, что у тебя уже не такое свежее дыхание, — никакой иной довод не докажет с большей убедительностью, что пора отказаться от удовольствий. И точно так же старость постепенно склоняет нас к тому, чтобы любоваться красотой издалека.

Старея, я начинаю испытывать недоверие к своему телу и лицу. Всё во мне кажется мне подозрительным. Я отношусь к удовольствию с достаточным почтением, чтобы отказаться от него прежде, чем я полностью утрачу привлекательность. Это элементарная мудрость. Никто не выставляет себя напоказ, превратившись в развалину, вызывающую ужас и отвращение, тогда как речь идет о том, чтобы продолжать нравиться, сохраняя при этом всю полноту достоинства — и как уважать свои былые удовольствия, когда видишь, что нынешние превращаются в пародию на них?

Даже приближение смерти не будет столь болезненно для меня, если я буду знать, что укрепил своим примером немало живых, из уважения к себе в той же степени, что и к ним.