Стоя на пороге Мадлен, я стал свидетелем похорон крестьянки с поистине необычайной судьбой.
Муж ее томился в немецком плену, а она мыкалась с троими малыми детьми. Трудно в одиночку обработать землю. Что ей оставалось, как не взять работника? Как нарочно она облюбовала самого негодящего. Бретонца родом из Коте-дю-Норд, бывшего матроса, разменявшего молодость в портовых тавернах самой низкой пробы. Но чего не отнять — он был красавец. Головорез, татуированный с головы до ног. Свой белый билет он получил по причине цирроза печени. За чванство, надменную посадку головы и значительность в голосе его прозвали Кадием.
И недели не миновало, а уж он заимел такую власть над крестьянской женой, которая в первую же воскресную ночь стала его любовницей, что та не могла ему ни в чем отказать и, с самого начала пустившись в безмерные траты, позволяла ему поступать как тому заблагорассудится. Однако удовольствие, какое он ей доставлял, заслуживало столь высокой награды. В конце концов она отдала ему все, что имела, рассчитывая на пробуждение ответного великодушия. Любая их трапеза равнялась пиршеству. В их доме длился нескончаемый праздник. Когда все наличные вышли, она продала скотину, затем мебель и, наконец, постельное белье. Половина доходов от хозяйства шла на бражничество, остальное Кадий спускал в карты.
В 1944, когда близился конец войны, у него было два пути: уехать или остаться. Она же не мыслила ничего другого, кроме как быть с ним — любой ценой. Поэтому, по возвращении мужа, она, готовая потерять скорее душу, чем любовника, согласилась с Кадием, что от супруга надо избавиться раз и навсегда.
У Кадия созрел отчаянный план. Он поднимется на сеновал и оттуда станет следить через потайное отверстие за перемещением их жертвы по коровнику. Потом он спустит веревку со скользящей петлей аккурат над тем местом, где Дюкуртиль (так звали крестьянина) усядется доить корову, и тот, сдавленный за шею этим подобием лассо, тотчас же отдаст концы.
Здравый смысл подсказывал Анне, что план этот весьма уязвим: малейшая неточность может нарушить задуманное и уничтожить их самих. Кадий готовился и к такому исходу. «Это самый верняк, положись на меня», — обнадеживал он.
Итак, убеждением и хитростью, он склонил ее к соучастию в убийстве.
* * *
А теперь слово мужу.
— Мое почтение! Вы мне друзья, и я вам расскажу все, как было. Шел четвертый день, как я вернулся, а мне никто ни гугу о беде, да это и не требовалось. Я сам все видел. Уходя, я оставил восемь коров, теперь было две, и те неухожены. Денег ни су. Куда-то подевалась лучшая наша мебель. В бельевом шкафу хоть шаром кати. Долгов — не расхлебать. Но самое жуткое запустение творилось в сердце супруги. Только ее увидал — тут же обо всем догадался. Но виду не показал, просто уведомил Кадия, что его услуги больше не требуются. А тот и не думал уходить. Еще три дня ошивался возле дома. Я догадался не закатывать скандал. И тогда же решил: «Только уберется с моей дороги, тут же приму ее». Она до этого была такая умница: чуткая, милая, без изъяна. Прекрасно готовила, дом содержала в чистоте, поперек ни слова не говорила. И опять все должно вернуться к прежнему. Я был готов простить ей все, но на четвертый день, в темном коровнике, еще не приступив к вечерней дойке, я вдруг почувствовал, как что-то гибкое и шершавое стукнулось о макушку и потом скользнуло вниз по голове. «Что это?» Я быстро ухватил эту штуку, вскочил, взял вилы, которые по счастливому случаю оказались под рукой, огляделся и попятился к дверям. Позади скамейки, на которой я только что сидел, застыла моя супруга. Руки у нее были сжаты в кулаки, а лицо исказили морщины. Она стояла совершенно неподвижно, точно превратилась в статую. Наверху, на сеновале, затаился Кадий. Как зверь, готовящийся к прыжку. От неожиданности я отупел и все никак не мог взять в толк, что они такое затеяли учинить надо мною. Наш булочник, строивший поленницу неподалеку, тут же разрешил мои сомнения. «Эй, Дюкуртиль, — окликнул он меня, — что с тобой стряслось? Куда путь держишь с вилами наперевес да с веревкой на шее?»
Так вот оно что! И верно: за мной волочилась четырехметровая веревка, одним концом обвитая вкруг шеи на манер недоуздка. Очевидно, меня хотели удавить, и супруга была в том пособница. Они сообща замыслили мою смерть. А свидетели где? Только я один. Вышло бы по-ихнему, каждый потом рассудил бы так: «Бедный рогоносец, с горя руки на себя наложил». Однако чудом, лишь поскольку я вовремя встал, а Анна или не захотела, или не посмела сделать свое дело, я был спасен. Счастье, что в ту минуту, самую важную, должно быть, в моей жизни, я ни на миг не задумался о себе — только о детях. И внушал себе: «Человек, замысливший зло, пытавшийся совершить его и почти достигший своей цели — это их мать. Лишь в последний момент она отступилась. У нее дрогнула рука, но этому колебанию я обязан жизнью». После я уже думал, как защитить ее, как теперь уже мне ее спасти, как ей помочь оправдаться в собственных глазах. Я готов был стоять за нее горой и перед самим Господом Богом, пусть даже для этого потребовалось бы идти против Господа. Таково было мое решение. Избавившись от вил и зловещего недоуздка, я двинулся к булочнику и преградил ему путь, когда тот хотел войти в наш коровник. Потом, не мешкая, я поднялся в спальню, надел лучший костюм и в нем прошагал восемь миль славной дорогой на свадьбу сына моей старшей сестры. Там я намеревался посоветоваться с матерью. Долгая прогулка и свежий воздух привели меня в лучшее состояние духа, а светлые, радостные лица гостей оказали такое действие, что я нашел в себе силы ни словом не обмолвиться о своей беде и только размышлял про себя, как же лучше всего уберечь честь семьи.
