Похвала сладострастию - [11]

Исход, реванш великолепен! Однако я продолжаю вести себя в той же манере. Увы! сколь мало грешников смогли догадаться о коварстве греха, постичь его истинные масштабы и остаться честными с самими собой, согласившись быть последовательными в нем до конца — хотя по логике вещей конца у этого пути нет!

Удовольствие, добродетель и порок

Удовольствие, за которое платишь слишком дорого, — не удовольствие. Я говорю о материальной цене. С моральной всё наоборот. Я хочу сказать, что удовольствия, которые себе доставляешь, должны быть соразмерны тем страданиям, которые соглашаешься переносить добровольно. Человек, у которого нет никаких заслуг, не заслуживает и удовольствия. Напрасно он будет пытаться создать себе симулякр — желаемого результата он не получит. Именно в той мере, в какой заслуживаешь право на отдохновение, будешь наслаждаться им — оно станет блаженной наградой за труды. По-настоящему обладаешь только тем, что добыл кровью и потом.

Очевидно, что удовольствие избегает слабаков, которые от безнадежности клевещут на него.

Случайно ли Цезарь и Микеланджело любили мужчин наиболее мужественных? Достаточно взглянуть на деяния одного и на шедевры другого. Нынешние мужчины, которые любят женщин, сами зачастую более женственны, чем они, и хотя полагают себя сведущими в любви, на самом деле представляют собой то, о чем ни на каком языке нельзя говорить без презрения.

Чтобы рискнуть взять на себя распространение нравов, считающихся недопустимыми, чтобы больше не обращать внимания на современную мораль, чтобы стать в глазах окружающих одним из недосягаемых полубогов, нужно закалить свою натуру до той степени суровости, при которой никто не сможет поставить под сомнение вашу мужественность. Только тогда страсть и наслаждение не причинят никому вреда. Никто больше не поставит вам в вину то, что на самом деле является подвигом, и не объявит постыдной склонностью то, что составляет часть вашей славы.

Наслаждение и страсть не стоит воспринимать как распущенность или слабость — но как возможность преодолеть сверхчеловеческие опасности и остаться невредимым, совершить самые невероятные поступки, показать лучшее, на что способен — и всё это с высоко поднятой головой. Только с такого угла зрения нашим взорам предстанет Олимп, и мы, вкусив амброзии, навсегда останемся неуязвимыми.

Никогда не говори, подобно другим: «это хорошо» или «это плохо» — но только «это сделано хорошо» или «это сделано плохо». Постыдное или благородное существует лишь в трактовке, которую ему придают. Все то, что на данный момент объявляется низким или, напротив, превозносится, не имеет ничего общего с нынешней моралью. Из наших поступков мы всегда выделяем самый важный, независимо от его сути. Древние греки хорошо это знали.

Разделяя все поступки на «чистые и нечистые» с той же безосновательностью, с какой древние иудеи разделяли животных, — христианство всё испортило.

Если «добродетель» — синоним силы, то «порок» — не обязательно синоним слабости. По этому поводу я люблю вспоминать старого архиепископа из Шаменадура[5], который говорил, улыбаясь: «Мой викарий отпускает только те грехи, которые ему нравятся».

В моих отношениях с молодыми людьми столько же коварства, сколько нежности. Это жестокие игры, в которых я выпускаю когти в самый неожиданный момент — когда они думают, что изрядно меня потрепали, я призываю их не быть такими вялыми.

Мы не выбираем своих склонностей. Одни скрывают их или осуждают, и полагают себя освободившимися от них, оправданными.

Другие переносят их, преобразуют, сублимируют — но не является ли ореол возвышенного, окружающий эти свойства в воображении их обладателя, всего лишь обманом, отвлекающим маневром, а не истинным очищением? Все зависит от искренности, от спонтанности этой импровизированной мифологии, будь она изобретенной самостоятельно или заимствованной.

Сначала воспринимаешь свои пороки как нечто любопытное; затем, переходя в разряд опасных, они порождают трагедии. После чего превращаются в привычки и больше не трогают.

Чаще всего наша ценность измеряется именно нашими неблаговидными поступками, нашими ошибками. Если бы не они, мы бы ничем не отличались от заурядных персонажей, сидящих за нашим столом — абсолютно цельных, лишенных всякой драматичности. Что до меня, то самое главное во мне выходит за пределы моей личности — ужас или восторг сквозят в каждом моем слове, в каждом движении. Смерть и грех непрестанно оспаривают меня друг у друга: одна берет верх в обычной обстановке, другой — в интимной; и воздействие обоих тем ощутимее, чем более они хрупки и уязвимы. Насколько меньше смятения вызывало бы мое присутствие, не будь этого неуклонного движения к гибели, которое можно угадать либо по дрожи в моем голосе, либо по внезапной вспышке во взгляде.

Неизбывная печаль сопровождает незаслуженный «экстаз», когда испытываешь его среди чужих страданий. Равно неспособный его принять и отказаться от него, я отталкиваю его тем сильнее, чем настойчивее он меня притягивает, и чем глубже мое отвращение, тем возвышеннее мои эмоции. И наконец я сдаюсь, не в силах устоять перед наплывом нежности столь невыносимой, что только тревога, которая ее сопровождает, заставляет меня ее принять. Каждый из нас — тайный скульптор своего облика.