Поговорим о странностях любви - [7]

После обеда я сменил лопату на «Зоркий»: в последний момент подкинули еще полставки, чтобы делал съемки раскопок. Теперь я полтора землекопа, призрак из задачника, который вдруг является в тетради двоечникам. Где вы, вторые полставки? Не на это ли намекал старикаша Платон, который считал, что и женщина, и мужчина суть всего полчеловека, обреченные на поиски своей половины? О, нищета философии, о, мудрость штатного расписания!

Вот так и живем, Ольга Михайловна. Наука раздвигает горизонты. Уважаемые товарищи, сообщите, пожалуйста, понравилась ли вам наша жизнь. Свои отзывы и пожелания направляйте по адресу: Заунгузские Каракумы, 248-й бархан слева, кричать два раза. Или просто: «До востребования, Дэв-Кэскен, сиречь Крепость зарезавшегося дьявола». Воображение рисует нам, товарищи, щербатые крепостные стены и мрачный полубездонный колодец. Молодец, воображение, садись, пять. Вот они, щербатые, вот он, мрачный. Вчера мы лазили в него, там метров сорок глубины. Когда-то в этом колодце хранили воду на случай осады, потом вода смекнула, что осады не будет, и высохла, а дно заполнилось черепашьими панцирями — Маке хватило бы играть лет на сто. Что еще должно быть в Крепости зарезавшегося дьявола? Верно, товарищи: во́роны. Цып-цып, мои черненькие! Каркают так, что транзистора не слышно. Кстати, панцири в колодце — это их работа: во́роны кидают с высоты молоденьких черепашек, те разбиваются о камень, и хитрые воронята выгрызают их из панцирей. Попадись такому воронюке «Запорожец», вмиг осталась бы одна бибикалка!

Но человеческая нога, а тем более колесо, не ступали здесь уже лет семьсот. (См. приложение 1: образцы керамики из раскопок.) Дэв-Кэскен никто не завоевывал, его просто бросили. Чуть подлатать стены, и лей с них кипящую смолу, чуть углубить ров, и напускай в него воду. Только где она, водичка? Тю-тю! Когда-то Амударья вдруг сменила русло, перекинулась километров на двадцать, тут нашей крепости и конец пришел. (См. приложение 2: образец устного народного творчества.)

Под солнцем плавятся барханы,

Нигде не встретишь ты аул,

Тряся вьюками, караваны

Бредут сквозь редкий саксаул.

Когда-то здесь цвела, и пела,

И пахла персиком земля,

Но течь по ней не захотела

Строптивая Амударья.

И сохнут горла, сохнут русла,

Ненужно горбятся мосты…

Вот так на сердце сразу пусто,

Когда та-та уходишь ты[1].

«Та-та» — это не чье-то имя и не мат, как предположил, заглянув через плечо, Степа Самохин, это пробел, свидетельствующий о том, что не все землекопы Хорезмийской археологической экспедиции научились писать стихи. «Опять» не годится: ты ушла один-единственный раз, «навек» отдает кладбищем, «с другим» — это было бы не так обидно, но мы не можем погрешить против исторической истины. Так что придумай подходящее слово вместо «та-та», подбери музыку и разучи этот текст с Макой на два голоса. Лучшим в вашем дуэте будет признан тот, кто сумеет разжалобить большее количество прохожих. За старушек дается два очка, за студентов — по пять, автоинспектор — сорок очков. Ваши жалобные голоса заглушат скрип двери, я тихонько подойду, возьму тебя за руку, и пока Мака сам себе рассказывает сказку перед сном, мы сбежим по черной лестнице и пойдем вдоль барханов, они сейчас прошиты мелкой строчкой ящеричьих следов, смотри, какие славные ящерки: в серо-белую клетку, а может, полоску, не разглядишь, верткие, это круглоголовки, днем им, наверно, бегать жарко, лапки-то нежные, а сейчас так и сигают, хочешь, поймаем одну, только не давай ей зарыться в песок, гляди, мелко-мелко дрожит, будто озябла, это она вибрирует, чтобы уйти в бархан, ну, что же ты, все, погрузилась, ты заметила: хвостик у нее раздвоенный, она может заплетать его в косичку, не хватает только бантика, ладно, пусть живет, а ты хлебни, тут всегда надо иметь фору против солнца: флягу зеленого чая, дня через три ты привыкнешь к нему, только надо заваривать чуть-чуть, до бледно-соломенности, и пить очень много, чтобы зной не выкачал из тебя всю влагу, а для запаха бросить в пиалушку лепестки кандыма, это мохнатый такой куст, вон он, на бархане у маленькой крепости, слышишь, как пахнет, ну прямо карамель, хорошо бы посидеть под ним, пока солнце не уйдет от нас, но садиться не стоит, здесь полно клещей, на камень можно, только переверни его, под камнями обычно скорпионы, ну уж сразу и загнуться, разве что весной, весна для нашего брата скорпиона, это, знаете ли, пора любви, а следовательно, и яда, но, как говорит экспедиционный шофер Ермек: «На каждую пробку есть чем открыть», берем вон ту пузатенькую бутылку, когда твоя мама ее презентовала мне, там был блаженной памяти коньяк «Курвуазье» (гортанное каракумское эхо не сразу решается повторить это слово, и я его понимаю: здесь слова могут выжить лишь если рядом, желательно в тени, существуют предметы, которые обозначают эти слова). Мы осушили бутылку в первый же полевой вечер, причем с чувством общественной полезности нашего гулянья: нужно было освободить место для парочки скорпионов, видишь, как съежились, их залили хлопковым маслом, теперь они вакцина, в случае чего натираешься: надежно, выгодно, удобно; нет, от змей не поможет, если гюрза, то сразу скидываемся на венок из саксаула, ежели эфа, берем другую бутылочку, в ней БКБФ, расшифровывается: «Бывший клей «БФ», это не шутка, а рецепт, — «БФ» у нас идет на обработку костей из захоронений, чтобы не разрушились на воздухе; клей всегда остается, а выпивка почему-то всегда сразу кончается, тогда смиренно берем сухую хлебную корочку, собираем на ней клей. Не буду раскрывать технологию… и поднимаем бокал БКБФ за погибель эф и здоровье милых, но прекрасных дам, которые представлены за столом бледно-зеленой гурией с обломка афрасиабского блюда, это пепельница Андрея Сергеича, он, видите ли, и в пустыне не может стряхивать пепел куда попало; рисунок так себе, древние уже научились халтурить, но этот обломок был первым на моей охотничьей тропе, и я по глупой своей привычке сразу ко всему привязываться повсюду таскаю эту черепушку, хотя из каждого шурфа они идут чуть ли не ведрами, через день-два ты научишься их различать по эпохам и стилям, еще через неделю у тебя станет привычкой, идешь ли ты по бархану или по бульвару, автоматически шарить взглядом под ногами (у археологов это называется: «ходить с привязанным носом»), но теперь смотри не вниз, а вон туда, направо, глинобитная хибарка, это «замок № 68», в замке жил феодал, скорее всего, мелкий, наверно жэковского масштаба, это видно по соседнему каналу, он совсем узкий, понимаешь, чем шире русло, тем могущественней властитель, чуть что не по нем — бац, отключает воду, и все вассалы ниже по течению загибаются от жажды, а он сидит на завалинке своего замка и жует нас, это табак с примесью смолы и, кажется, извести; его хранят в маленьких узорчатых тыквочках, которые специально выводят для этого, странное это зрелище: поле, где растут тыквочки-табакерки, но если долго жевать этот нас, то может быть рак губы, постой, да ты совсем заморилась, будем стелиться на ночь, во-во, под деревом, совсем как у нас во дворе, это пустынная акация, только цветет фиолетовыми цветами и почти не пахнет, Максютка до сих пор обожает жевать акацию, сегодня воскресенье, он будет ждать меня, я по привычке приготовил ему гостинец: свистульку, в нее никто не свистел полтысячи лет, веселый глиняный зверь, на спине вторая голова, рот открыт, будто поет, завтра ты расскажешь мне о Маке все-все, или нет, лучше ты каждый день рассказывай понемногу, мне жалко узнать сразу все новости, а потом сидеть на голодном пайке; нет, не рассказывай ничего, я буду угадывать, а ты только кивай или просто закрывай глаза, если я угадал, слово ли, жест разрушают все, так что же дома, хорошая погода, да, Мака с бабушкой пошли на море, они лежат на песке у самого прибоя, бабушка большая и шумная, как Африка, а он примостился у нее под боком, Мадагаскарчик с облезшей на солнце спиной, чем больше материк, тем ближе острову хочется приткнуться к нему, но, как ни старайся, со стороны мы с тобой выглядели такой уж Евразией, что дальше некуда, а когда в тебе что-то видят, ты уже назло этим не будешь, бог с ним, Олюшка, иди-ка сюда, здесь хоть какая-то тень, завтра будем бить шурф и узнаем, что это за стена, но, по-моему, ее разрушили совсем недавно, варварство, конечно, но, с точки зрения местных людей, вполне нормальное: стена-то из пахсы, ну, глиняная, а в глине, из которой ее строили, много селитры, нет, не для пороха: они рассыпают комья этих стен на пахоте, это проще и дешевле, чем завозить удобрения, так получается круговорот крепостных стен в природе, но бывает и похуже, когда мы кончим болтаться в ненаселенке, я свожу тебя на базар в Куня-Ургенче, там продаются огромные дыни, так вот, их покупать нельзя: есть такие гады, что, стараясь нагнать вес, удобряют их селитрой до того, что дыней можно отравиться, все, не будем об этом, залазь же в спальник, ты кого боишься, меня или фаланг, все фаланги спят непробудным сном, но на всякий случай я положу вокруг спальника веревку с овчарни, никакой мистики: овцы едят каракуртов и фаланг, те и запаха их боятся; с недели опять перебазируемся к Ширван-кале, там этой нечисти поменьше, а прямо в песках есть озерцо, оно, как мираж, такое маленькое, тихое, вверху одна чайка летает, внизу одна рыбка плавает, небольшая, сероватая, наверно, это и есть рыбка цвета орла, про которую я Маке как-то заплетал всю ночь, когда у него ветрянка была, он так скулил, бедняга, хоть бы эту зиму не болел, рыбке до смерти хочется высунуться из воды, а чайке — заглянуть под воду, и каждой кажется, что там ей будет лучше, и одна без другой не может, и вместе тоже, а вообще-то миражи тут дурацкие: стадо верблюдов, тригонометрическая вышка, интересно, верблюды видят мираж?