Поговорим о странностях любви - [41]

Дежурство подходит к концу, пора обойти палаты. Сейчас зайду во вторую — и вдруг на койке у окна, бледная, с еще более зелеными от этого глазами, с прокушенными от боли губами, совсем-совсем слабая, но никогда и никому в этом не признающаяся, еще незнакомая, но уже родная…

Ладно. Пошел.

* * *

Привет, пациенточка!

Топал сегодня на работу, весь такой мечтательный и возвышенный. Снег (хрум-хрум), часы (тик! тик!), самолет (след-след). Навстречу старушка в синем платочке. Всклокоченная, веселая уже с утра.

— Который час, сынок?

Я сказал.

— А день?

Сказал.

— Десять копеек дашь?

Дал.

Старушка расчувствовалась:

— Дай тебе бог здоровья, сынок!

— И вам, бабушка.

— …и счастья!

Я помялся. Она заметила и продолжала:

— …и деткам твоим тоже.

— А можно переадресовать ваши пожелания? — спросил я. — Ну, как газету или журнал. Знаете?

— Знаю, — соврала старушка и с достоинством плюнула на снег.

— Тогда давайте перешлем их одной… в общем, очень хорошему человеку.

Старушка пожевала фиолетовыми губами и сказала:

— Индехс знаешь? Без индехса нельзя.

Я продиктовал. Она повернулась потертым лицом в ту сторону, где, по ее представлениям, находился Усть-Рыбинск, затянула потуже свой синий платочек и забормотала:

— Счастья тебе, доченька! Много-много здоровья, удачи! И деткам твоим, и дому твоему, и чтоб не знала ты горя…

Думаю, что она до сих пор бормочет, потому что до открытия мага́зина (с ударением на «га») остается еще много времени. Ее неторопливые, стершиеся от времени заклинания поднимаются в воздухе вместе с паром изо рта, набирают высоту и, пугая рейсовых пилотов, ложатся на заданный курс. Готовь посадочную полосу! И заодно готовься стать счастливой, здоровой, многодетной и т. д.! А не то мы отыщем ту волхвицу и потребуем повторить сеанс на бис.

Напиши, сбылось ли. И вообще напиши. Целую с риском (и с надеждой) примерзнуть к твоим губам. Здесь холодина: минус один. Нас разделяют двадцать градусов и девять часов. Иногда так хочется взобраться на ртутный столбик или повиснуть на циферблате и заглянуть в твою жизнь…

Ну, будь.

* * *

Здравствуй!

Лучший стимул для ударного труда — неудачи в личной жизни. Изучи историю любого научного открытия, и ты увидишь: человеку просто очень хотелось отвлечься от своих неурядиц. Вот и я после твоего письма снова взялся за диссертацию. Еще парочка таких писем, и я добью очередную главу. А ты — меня. Нет-нет, ты же мне ничего не обещала! У тебя своя жизнь, и, похоже, вполне счастливая. «В воскресенье всем семейством катались на лыжах. Было очень здорово». Иногда я забываю, что у тебя есть не только сын, но и муж, что рано или поздно он приезжает из командировок, тогда все катаются на лыжах, смотрят телевизор и ложатся в постель. И все это ты мне предлагаешь выкинуть из головы. Спасибо!

Ты обо всем судишь, как здоровый о больном. Так оно, собственно, и есть. Единственное, чем от тебя можно исцелиться, — как, например, лечили сумасшествие, заражая душевнобольных рожистым воспалением, — это работа. Для этого, видно, и существует больница: нырнуть в нее и забыть обо всем на свете. Забыть, как ты щуришься, когда пьешь кофе, как молча и терпеливо меня слушаешь, как выбираешь выражения, прежде чем возразить; забыть твои «в разумных пределах», «совершенно отнюдь», «ну, как вы, доктор?».

Как, как… В борьбе за повышение уровня медицинского обслуживания. Почку на колено мы, правда, не пересаживаем. Но вспомни, как тогда тебе нечем было дышать, и проникнись уважением к отоларингологам! Индусы умели делать трепанацию черепа еще две тысячи лет назад. А главный вклад современной медицины — это изобретение больничного листка. Но мы — порождение нынешнего века: без могучей оптики в ухо — горло — нос не сунься. Казалось бы, что такое трахеотомия? Рассек гортань, забировал, то бишь ввел трубку в гортань, зашил — шил — живи! На любой случай есть правила и инструкции. Не столько для помощи, сколько для страховки. Сами авторы предпочитают действовать совершенно иначе. Полковник Котя рассказывал легенду об академике Стрельцове. Однажды тому стало плохо. Сам себе поставил диагноз: аппендицит. Конечно же все московские киты наперебой предлагали свои услуги. Но Стрельцов, видно, сообразил, что такой дребеденью, как аппендикс, никто из них давно уже не занимался. Тихонько собрал чемоданчик и поехал километров за полста в какой-то райцентр. Зашел в местную больничку: мол, болит живот. Взяли его на стол, сделали. Через неделю выписался в полном порядке. На прощанье спросил хирурга, который его оперировал, не нужно ли чего. Тот на всякий случай сказал: «Хорошо бы листов пять шифера, течет потолок над палатой… Да куда вам, дедушка…» Уехал, все о нем забыли, и вдруг прибывает целая машина шифера! А хирургу персональный подарок: коробка сигар с визитной карточкой академика. Парень взглянул на визитку и схватился за голову: «Это же тот самый — «резекция по Стрельцову»!» Поднялся шум, в больничку отовсюду хлынули больные. Через год он был уже главным врачом района. Не попадись ему академик, сколько бы еще больница стояла с прохудившейся крышей? И где взять столько академиков и других Робин Гудов, чтобы они всех и всем обеспечили?