Поговорим о странностях любви - [38]

Я сижу на кухне под твоим рентгеновским снимком в красивой рамке и жалею всех, кто не слышал твоего «алло».

Примите мои соболезнования, флегматичный инженер из треста «Нечерноземуголь», который был в нашем городе одновременно с тобой, но — безумец! — истратил последнюю монету не на звонок тебе, а на стакан газированной воды с лимонным — чтоб было что рассказать дома — сиропом.

Обливаюсь слезами жалости и растираюсь махровым полотенцем мудрости при одной мысли о горестной судьбе герцога Педро-Лопес-и-Гамадрилья, владельца фамильного замка в Картахене (что возле Гипускоа), вынужденного, чтобы не пойти по миру, рассчитать второго садовника при зимнем плавательном бассейне. О бонне для болонки Брунгильды я уже не говорю: эта рана для дона Педро слишком свежа. О, безутешная Брунгильда! Бедняжку бонну пришлось пристрелить: она не вынесла бы разлуки с любимой собакой! Но ведь герцог мог вступить в общество дружбы «Картахена — Усть-Рыбинск» и приехать к вам в составе делегации прогрессивных идальго. Позвонить в ресторан, заказывая ужин, ошибиться номером, случайно попасть к тебе, услышать твое «алло!» и, наконец, осознать: вся его предыдущая жизнь была одной большой испанской ошибкой!

Остаток своего сострадания я приберег для вас, досточтимый Мацумото-сан, один пепел с сигары которого стоит больше, чем все верфи компании «Фудзияма и сыновья». Несмотря на это, г-н Мацумото достоин сожаления, ибо кто, как не он, пренебрег сладкой возможностью потерпеть кораблекрушение в Устьрыбинской бухте? Будучи выброшенным волной вместе со своим лайнером прямо на проспект Океанологов, к подножию твоего дома, он мог бы услышать ласковое: «Алло, вы, кажется, промокли?»

Всех я пожалел. А кто пожалеет меня? Уже столько времени я без тебя! По случаю праздника прощаю тебя, но учти: если в следующий твой день рождения я не услышу в трубке: «Алло, это я. Жду тебя», то между нами все кончено. Даже то, что еще и не начато.

Дальше нефритового, в тон твоим глазам, колечка моя фантазия не пошла. Носи и помни. А был бы я ацтеком, ты получила бы такой гостинчик: ужа́, орхидею и ведро поганок. У нас, ацтеков, это означает: «Гадом буду, ты лучший цветок среди женщин!» Да, но как хранить такое письмо? Муж еще приревнует. То ты жалеешь его, то чуть не ненавидишь. Меня, что ли, подразнить?

Несу черт знает что и не могу остановиться. Как ты догадалась, я уже начал праздновать твой день рождения. И, кажись, допраздновался. Целую тебя украдкой от гостей. Поставь мне ма-аленькую рюмочку в углу и выпей вместе со мной на запоздалый брудершафт. Твое здоровье!

* * *

Тридцать пять. Чудно́ и чу́дно.

Тридцать пять. Тревожный взгляд.

Праздник нервный, страх минутный:

«Боже, скоро пятьдесят!»

Тридцать пять… но эта шея,

Эти брови, этот рот,

Эта… эти… нет, не смею:

Видит око — зуб неймет.

Тридцать пять. Глухая нежность.

Тридцать пять. У моря зной.

Неподвижность, и безбрежность,

И невластность над собой.

Тридцать пять — всему начало?

Тридцать пять — всему конец?

Две надежды, два бокала,

Два биения сердец…

Целую тебя.

* * *

Лера, здравствуйте!

Мы еще не знакомы с Вами, вернее, Вы меня не знаете. И не мудрено: мы живем в разных измерениях. Дело в том, что я — автор, Ваш полновластный хозяин. Но власть, даже над собственной выдумкой, обременительна. Вмешайся в чужую судьбу, пусть вымышленную — увязнешь в ней.

Поэтому я предоставил действующим лицам полную свободу действий — разумеется, в рамках моей диктатуры — и не очень-то заботился о том, что делается на задворках сюжета. Вы же не преминули этим воспользоваться. Пока я занимался одной историей, Вы пытаетесь впутать всех в совершенно другую. Ясное дело, не без моего ведома. Но Вам предназначалась весьма скромная роль, а Вы вдруг тоже решили пробиться в главные героини. С какой стати? Что это еще за игра в литературную демократию!

Пререкаясь, я словно признаю за Вами право распоряжаться своей судьбой. Чепуха! Мне ничего не стоит вычеркнуть Вас из рукописи. Или, оставив Вам иллюзию самостоятельности, дать закончить письмо, которое Вы сейчас сели писать, а затем преспокойно затерять его.

Не слишком ли много околичностей для того, чтобы разделаться с третьестепенным персонажем? Наверно, я в чем-то почувствовал сродство с Вами. Как будто я, Ваш создатель, демиург с шариковой ручкой, такое же действующее лицо, как и все вы, только в другой книге, куда моя входит как одна из многих глав. Автор той рукописи, в свою очередь, выдуман другим, для кого она не более чем глава… — и так до бесконечности, до той невидимой черты, где последняя страница переходит в реальную жизнь, если, конечно, и эта жизнь не придумана кем-то.

Отсюда-то, наверное, у меня и появилось чувство некой персонажной солидарности. Поэтому я прошу Вас: подумайте еще раз, прежде чем отправлять это письмо! Вам оно счастья не принесет, об остальных и говорить нечего.

Думайте. Я позабочусь, чтобы на сегодняшнем дежурстве Вам никто не мешал. Оглянитесь: все больные вдруг уснули. Коридоры пусты. Телефон молчит. Только в умывальнике каплет вода, да тихо жужжат лампы дневного света. Сигареты в столе, под папкой с эпикризами. Слышите — внизу хлопнула дверь. Я ушел. Ну, Лера?