Поговорим о странностях любви - [36]

Прости. Я не то чтобы ревную (вру, конечно!), но скорее сострадаю ему. Как и всякому, кому выпала участь подпасть под твое столь желанное иго. Это полное непринадлежание себе и растворенность в твоих причудах.

Наверно, супругов надо выбирать по тестам. Тогда мне не на что рассчитывать. Если человек так суетлив, как я, и вдобавок припадает на одну ногу, это должно уравновешиваться или талантом, или (зачеркнуто). Рассуждая здраво, вынужден с тобой согласиться: по всей вероятности, у нас с тобой ничего не получится. Но не безумие ли рассуждать об этом здраво? Ведь и то «ничего», что есть сейчас, для меня такая радость! Стыдно признаться («Так не признавайся!»), я то и дело прихожу в блаженное оцепенение от самых обычных вещей: от зеркала, перед которым ты причесывалась, от собственного подоконника — на нем ты курила после ужина. Как будто я и у себя дома, и не у себя!

Наверно, ты вполне обычная женщина. Но куда девается моя теоретическая объективность, когда я вспоминаю, как ты сидишь у окна, обхватив плечи руками и глядя в одну точку… Закругляюсь, чтобы ты опять не ехидничала насчет моего многословия. Две странички за день — большего ты от меня не дождешься!

С.

* * *

Пишу в тот же день. Но сейчас уже ноль часов двадцать минут, и моя мужская гордость спасена: это как бы новое письмо. Правда, за это время у меня вылетело из головы, о чем я еще хотел написать. Ты, случайно, не помнишь? Одно оправдание: я вел прием в поликлинике. Там коллега в отпуске, и я, мысленно прикинув (чем черт не шутит?), сколько стоит билет до Усть-Рыбинска, решил посовмещать. Тем более что здесь, в поликлинике, сразу видишь плоды своего труда.

Иногда на улице со мной здороваются, а я не помню, хоть убей. «Доктор, вы же год назад сделали мне прокол, я прямо ожил!» Где там упомнить — за день проходит человек тридцать — сорок, а если диспансеризация, то и все восемьдесят. «Садитесь — начтожалуетесь — откройтерот…», зеркальце на лоб, стул заранее придвинут на точно рассчитанное расстояние и привязан бинтом к столу: едва больной сел, нужно тотчас поймать зайчиком его носоглотку, чтобы не терять ни секунды; рука уже автоматически заносит данные в карточку, рецепт, «Следующий!», «скажите «а-а»… А у меня-то голоса уже нет: с каждым больным поговорить, а если придут три-четыре глуховатых пациента, кричи в самое ухо, потом попадется гриппозный, «апчхи!», и будь здоров, доктор!

Но хуже всего наша профессиональная болезнь: «отравление людьми». К концу приема раздражаешься и тупеешь. А они ведь помощи ждут, облегчения!

У нас в поликлинике, как и у вас в институте, принято считать: чем выше показатели, тем, значит, лучше работа. Настоящее идолопоклонство! Нет бога, кроме цифры, и отчет — пророк ее! Гоняемся за процентами, как котенок за собственным хвостом. Как ни включишь радио — «еще десять миллионов тонн», «двадцатый миллиард кубометров за последние три года». А может, их столько и не нужно? Или нужно в пять раз больше? Я могу представить тысячу, ну, десять тысяч чего-то, но миллион — это для меня уже абстракция. А меня баюкают этими абстракциями, успокаивают вереницей нулей. Черная магия цифр!

В нынешнем году врач принял на три с половиной больных больше, чем в прошлом, — ура-а! Или «Караул!». Кто сказал, что на каждого больного хватит ровно десять минут — ни секундой больше? Его бы, сердешного, как следует осмотреть, дать ему выговориться, облегчить душу, а мы гоняем его из кабинета в кабинет. Не ради его здоровья: надо загрузить коллег. Ну и, конечно, анализы, анализы, анализы… Чтобы история болезни была толстая, как «Сага о Форсайтах». Верно говорит полковник Котя: «Перед лабораторией надо снимать шляпу, но не голову!»

Все это я, конечно, понимал и раньше, но не так ясно. Сейчас идет расплата за самоуверенность первых лет работы, за телячий оптимизм и бурные надежды, головокружение от вдруг распахнувшихся далей. Нет ничего страшнее, чем понять: ты уже достиг предела своих возможностей, а ничего изменить так и не удалось.

Посмотрела бы, сколько приходится возиться, пока сделаешь микропротезик! Смотреть, правда, трудновато: в операционной закрываются ставни, чтобы под микроскопом было лучше видно операционное поле (не очень-то подходящее слово для пространства в пять квадратных миллиметров). Попотеешь часа три, и, если повезет, кусочек ткани, взятый из хряща, или тефлоновый поршенек встанет на место, через недельку снимем повязку, и — «Ау?» — «Ау!».

Года полтора назад полковник Котя сделал одной женщине такую операцию. Сперва она прибегала его поздравлять, а недавно пришла с плачем. Вышла на работу — начались головные боли. До этого она почти не слышала грохота машин у себя в цехе. Теперь же — «как в голове стучит!». Сошлись на том, что будет затыкать уши кусочками поролона. Заодно Котя настоял, чтобы всем работницам в цехе выдали «беруши» (знаешь: такие мягкие затычки для ушей). Могут потратить сто тысяч на цветомузыку в заводской столовой, а с самыми простыми вещами — загвоздка. Вот и балансируйте.

Иногда полковник Котя так и говорит на пятиминутках: «С утра возьмем на стол гайморит из второй палаты, он обещал достать сухую штукатурку. После обеда надо посмотреть Нестерова, хронический отит с подозрением на кафель». Когда в отделение попадает какая-нибудь строительная шишка, то Котя переселяется к нам в ординаторскую, а его кабинет превращается в палату «люкс»: телевизор, круглосуточный пропуск родных, персональная медсестра Лера. У нее появляются новые французские духи, а у нас — что-нибудь из стройматериалов.