Поезд на рассвете - [5]

…В то воскресное утро он лепил во дворе крепость, окружая ее стеной с бойницами. Рядом, на скамейке, сидела мама и читала журнал. Отца ждали из магазина. Ясно было и тихо. Мягкая, ласковая тень стелилась по земле от молодых кленов. Перед Юркой на песке прыгали яркие зайчики. Крепость его была почти готова — осталось долепить главные ворота. Юрка весь был занят этим, так уж старался… И вдруг из подъезда как выскочит соседка — испуганная, в слезах, сама не своя — да как заголосит:

— Люда-а-а! Война!.. Радио говорит… скорей. Война!.. О-о-ой!

Мать выронила журнал, содрогнулась, как от удара… побелела. Немного опомнясь, подхватила Юрку и бросилась в дом…

Около месяца отец еще проработал на заводе; не приходил оттуда по две смены, исхудал, ссутулился. Но вот и ему принесли повестку, назначили час отправки на фронт.

В день проводов полгорода, казалось, окружило вокзал. Площадь перед ним, скверы, соседние улочки и проулки запрудил разноликий встревоженный люд; многие пришли с детьми. На перроне и вовсе было не пробиться. Отец взял Юрку на руки. А люди все стекались к перрону, уже не оставляя вдоль полотна свободного пространства. Перемешались говор, выкрики, песни, плач, паровозные гудки. Несуразно бодро бубухал и лязгал духовой оркестр; не давали отдохнуть мехам гармонисты. Несколько девушек, сжавшись в кружок, запели: «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужества полны…» На первом пути, приготовленный для новобранцев, стоял длинный эшелон — суровый, пропыленный товарняк. Но никто не ожидал, что его отправят так скоро.

— По вагона-а-ам!

— …го-на-а-ам! — полетело разноголосое над головами.

Перрон всколыхнулся отчаяньем, гулом, плачем, и вокруг стало твориться такое, что Юрке резануло глаза, сдавило горло; он обхватил отца за шею и всхлипнул… Отец обнял их с матерью, поцеловал, задержал — на последний миг — у своей груди.

— Ну… берегите тут себя… Обещаете?.. До свидания, Людочка… до свидания, сынок… родные. Доберемся до места — сразу вам напишу…

Он еще что-то сказал, но Юрка не расслышал: все перекрыл, разом заглушил долгий и тяжкий, как крик прощания, гудок паровоза…

— Напишу! Ждите! — махнул им отец напоследок из толпы.

И тут с него нечаянно сбили кепку. Подхватить ее, тем более поднять с земли, он, конечно, не смог, не успел — затоптали в одно мгновение…

Всю обратную дорогу, в переполненном и тягостном трамвае, и остаток дня мать сокрушалась: как же там он — без кепки? Не настудил бы ночью голову в распахнутом и щелеватом товарняке. Юрка тоже сожалел о кепке — серой, в черных крапинках. То была непростая кепка — футбольная, счастливая. Отец всегда брал ее на стадион и надевал, когда выходил играть, становился в ворота. Говорил, что она помогает не пропускать голы, побеждать. «Как волшебная», — верил ему Юрка.

Начались налеты. По ночам немцы бомбили заводы, шахты, железную дорогу, электростанцию. Возник пожар на рудоремонтном заводе, огонь тушили до утра и потом весь день. Однажды две бомбы упали на центральной площади. В парке повредило фонтан, покорежило карусель… Часто отключали электричество, и город словно вымирал. Юрка с матерью привыкли сидеть вечерами впотьмах. Несколько добытых свечек берегли не меньше, чем хлеб и сахар, и зажигали — прежде, само собой, завесив окна, — лишь при крайней нужде. Ложились одетыми: завоют сирены — не нужно собираться, вскочил — и бегом в убежище. А чтобы ближними разрывами не повышибало стекла, мать оклеила их накрест полосками бумаги. В таких белых строгих крестах были окна всех домов.

С фронта — пока еще далекого, неслышного — повезли раненых: трехэтажную школу рядом с парком обнесли высоким деревянным забором и разместили в ней госпиталь. Закрылся детский сад, и теперь Юрка целыми днями скучал, томился дома один. Иногда его проведывала соседская бабка. В обеденный перерыв прибегала мать — накормить Юрку, оставить еды на случай, если задержится сверх смены. Задерживалась она часто, — очень много шили в мастерской для фронта, для солдат, — и тогда Юрка дожидал мать у соседей. Зато днем был сам себе хозяин и выходил погулять во двор. Вместе со старшими мальчишками часто крутился около госпиталя. Пацаны подрыли забор в нескольких местах и, точно партизаны, пробирались на территорию госпиталя, когда по двору прогуливались легко раненные и выздоравливающие бойцы. Им приносили книжки, бумагу для писем, папиросы, конфеты. Юрка не хотел выглядеть хуже других и повытаскивал из дому все карандаши, блокноты, журналы с картинками, унес и две новенькие авторучки: одна была черная, другая — зеленая. «Ничего, — рассудил он, — отец ругать не будет. Это же не кому-то — солдатам!» У раненых мальчишки подолгу выспрашивали, как там дела на передовой, не страшно ли воевать против танков, бывает ли на фронте Сталин и скоро ли наши прогонят, разобьют фашистов и возьмут Берлин.

— А сюда они не дойдут? — насмелился и Юрка подать голос.

— Не бойся, сынок, не дойдут, — успокоил его пожилой усатый солдат с подвешенной на бинте рукой. — Сюды мы их не пустим…

Но вот однажды мальчишки узнали, что госпиталь со дня на день должны эвакуировать подальше в тыл. Вечером Юрка сказал об этом матери. Она печально вздохнула, задумалась. Обняла Юрку: