Поезд на рассвете - [6]

— Значит, отступают… И в город придут немцы.

Госпиталь вывезли быстро — за двое суток. И вскоре по магистральному шоссе потянулись наши войска. Понурые, утомленные — шли, ехали бойцы. Они уходили на восток.

С госпиталем уехала бездетная соседка из Юркиного подъезда: она работала санитаркой. Вскоре эвакуировались еще две.

— А почему мы не уезжаем? — спросил Юрка у матери. — Немцы же придут.

— Всех сразу не вывезешь, — ответила мать. — Не хватит ни машин, ни поездов… Там тоже есть очередь.

— Ты узнавай, когда наша подойдет, — наказал Юрка.

— Буду узнавать…

…Немцы ворвались в город на рассвете. Коротким был бой у заводских окраин, совсем недолгой — перестрелка на улицах. Затем наплыл крадущийся гул моторов, лязг тяжелых гусениц, послышалась чужая отрывистая речь… В тот же день толстомордый солдафон с маленькими водянистыми глазками и скрипучим презрительным голосом согнал оставшиеся четыре семьи подъезда в одну квартиру верхнего, четвертого этажа. Во всех прочих расположились большие чины. Только самое необходимое позволили они матери взять из квартиры, — мебель, посуду, ковер в гостиной, постели оставили себе. Но уж игрушки свои Юрка фрицам не отдал, — все до единой перетаскал на четвертый этаж.

Осень и половину зимы ютились в двух комнатах четыре матери да семеро детей. Целый табор. Но жили согласно, во всем выручали друг друга, еду делили на всех. Поочередно матери ходили с торбами да чемоданами в окрестные села и меняли свои платья, блузки, шарфы, чулки, детскую одежонку, туфли, шапки на муку, пшено, картошку, масло. Ушел туда и Юркин матросский костюм: дали за него бутылку подсолнечного масла и на добавку — три горсти сушеных вишен… Ходили матери в дождь, слякоть и в пургу, но  т а к и х  менял-мешочников голод гнал по проселкам тысячами, а продуктовые запасы селян были, понятно, не бездонны, оттого эти горькие дороги становились все длинней, тяжелей, картошка же и мука — все недоступней в цене. И впервые, может быть, Юрка пережил тогда — но никому не сказал об этом — щемящее чувство своей вины перед матерью: вот не было бы его на свете — и она уехала бы из Донбасса, как многие, в эвакуацию, а не осталась тут, при немцах, и не мыкалась, не голодала вместе с ним, из-за него…

До весны так, пожалуй, не дотянуть было, да и поди знай, что принесет весна. И они решились, не глядя на снега и морозы, уйти из города. В конце декабря увязали остатки вещей — самое необходимое, что по силам было унести, из последней муки напекли на дорогу лепешек и пошли… Куда? Поблизости — ни души родной: сколько ни зови — не докличешься. Отцовы старики обитали в Подмосковье. Родителей матери давно не было в живых. Юркиного деда казнили в гражданскую беляки — засекли шашками за то, что он, помощник машиниста паровоза, служил красным; бабушка — задолго до того, как ей стать бабушкой, — умерла от тифа. Сиротами выросли Юркина мать и ее старший брат Андрей, — он стал военным, командиром и погиб на Халхин-Голе, в боях с японскими самураями. Так что был им один путь — в далекую, совершенно неведомую Юрке Устиновку, где жила его тетка — материна двоюродная сестра Глафира. У нее — своя хата, хозяйство. Может, не откажет беженцам, примет на время. Все же — не чужие.

Сколько дней одолевали они те двести километров, тащились по снегу — а такие в ту зиму были заносы! — шли от одной хаты к другой, сколько раз просились переночевать, спали на глиняном полу, бывало — рядом с поросятами, и всегда — голодные, сколько раз их задерживали немцы и полицаи, допытывали, куда идут и зачем, где отец, не партизан ли он и не коммунист, — Юрка не запомнил, и даже если бы считал, то сбился со счета… Когда же наконец пришли в Устиновку, когда мытарства, унижения, страх остались позади и в теплой, уютной мазанке невеликая ростом, конопатая и очень добродушная тетя Глаша усадила Юрку за стол, налила большую кружку молока, подала пшеничную краюшку, еще и в черепяную миску нарезала хлеба — ешь вдоволь, сколько живот примет, — что-то тут с Юркой произошло, чего он сам не ожидал и потом стыдился. Надкусил он хрустящую краюшку… а прожевать, проглотить — не было сил. Опять — так же, как тогда, на вокзале, когда прощался с отцом, — перехватило горло, сжало грудь. Он положил хлеб на край стола, сгорбился… и слезы закапали на зеленоватую, в трещинках, клеенку.

— Ты чего, сынок? — встревожилась мать. — Что-нибудь болит? Ну, скажи.

— Може, тебе у нас не нравится? — наклонилась к нему тетя Глаша. — То спочатку бывает, а потом привыкнешь… Чи може — папку своего вспомнил?

— Да… папку, — выдавил Юрка, чтобы как-то оправдаться. — И ноги… болят.

Из угла кухни, с кровати у печки, на него сочувственно смотрели три сестренки — дочки тети Глаши одна меньше другой. Перед ними-то Юрке и было особенно стыдно за свои слезы.

— То они с дальней дороги болят. Потерпи трошки, они перестанут. Все пройдет, от побачишь. И папка твой будет живой, до дому вернется… Ну пей, пей молочко. Я еще подбавлю. Коровка у нас добрая, много дает молочка… Пей, — на вздохе погладила Юрку по голове тетя Глаша.

Юрка и поныне помнил, как лежала перед ним, как выглядела пухлая да румяная краюха, помнил ее сладкий, перехватывающий дыхание запах. Такого вкусного хлеба он, кажется, никогда больше не едал — ни в Устиновке, ни после войны, когда пережили голодуху, выкарабкались из карточного пайка, ни здесь, в армии. Стоило ему представить бедную, тесноватую, но так заботливо прибранную, наполненную теплом и добротой хатку тети Глаши, глянцево-оранжевую, как шкура спелого гарбуза́, миску с белыми ломтями, — и сразу же нисходил откуда-то, начинал чудиться тот нежный, совершенно особый дух терпеливо и любовно, по-крестьянски умело выпеченной паляницы… Вот так же до удивления ощутимо помнился Юрке и запах мороженого — именно того, а не какого-то другого, — которое они с отцом и матерью ели на аэродроме, в майский праздник; и в то же время многое из довоенной жизни, наверное — куда более значимое для него, для их семьи, позабылось начисто, и уже никогда, возможно, и ни в чем не проявит себя. Да, странной и загадочной бывает наша память. Но у всех одинаковы ее свойства или она так же многолика и непознаваема до конца, как люди вокруг нас, — этого Юрка еще не знал…