Поезд на рассвете - [7]

Аист на вербе оживился, запрокинул голову, защелкал клювом, затряс крыльями — это он приветствовал свою пару: вторая птица прилетала из-под леса — там болотца и колдобины, корм легче найти, — плавно опустилась в гнездо и тем же радостным пощелкиванием, преданными поклонами ответила своему избраннику. Потом аисты слетели на землю, неторопливо заходили по прибрежному лугу, невдалеке от Юрки. Любопытно было наблюдать, до чего важно, горделиво вышагивают черногузы, как внимательны они друг к другу и какого преисполнены взаимного почтения. Вот уж истинно — неразлучники.

…Всегда так и было: какой бы хлеб ни брал Юрка в руку — вспоминал паляницу тети Глаши. Накрепко запомнил он и ее слова о том, что его отец вернется с войны домой. Да только не суждено было тому предсказанию сбыться.

Мать долго не хотела смириться. После войны она ждала своего Алешу еще целых пять лет. Рассуждала: мало ли как сложится его жизнь с новой женой? То, что принял за любовь, может оказаться лишь увлечением — усиленным обстановкой войны, но мимолетным, кратким, как вспышка зарницы. Порыв благодарности той женщине способен обернуться унижающей достоинство зависимостью, тягостным долгом — не согретым обоюдным чувством, сердечной привязанностью и верностью. А без этого — не житье. Потому-то и бывает, наверное, что даже через годы мужчины возвращаются к своим первым семьям… И она продолжала ждать, оставляя в душе сокровенный уголок надежде — пусть малой, совсем крохотной, но согревавшей в минуты одиночества и тоски. И не дозволяла вытеснить надежду ничему другому — ни ненависти к Алексею, умеющей обратить в прах любое чувство, ни слепому озлоблению на всех и вся. Ну что же поделать, если он предпочел ей другую? Значит, та — дороже. Та была рядом с ним на войне, в том бою, когда его тяжело ранило; та — рискуя собственной жизнью — спасла его от гибели. А что — о н а? Всего лишь родила ему Юрку. Всего лишь… На Юркины бесконечные, настойчивые расспросы об отце она отвечала, что отец был и остался для него родным, единственным — другого не будет, а в их разлуке виновата война. Всякий раз Юрка задумчиво выслушивал мать, но проходили дни, недели, и он опять спрашивал о том же: неужели отец так никогда к ним и не вернется? И как она ни противилась этому, как долго ни отодвигала этот момент, однажды поняла, что больше не в силах обманывать сына и себя, и сказала с горькой прямотой: нет, не вернется, никогда… И с этим признанием — теперь уже безвозвратно — что-то ушло из их жизни, оставив после себя пустоту и обиду.

В ту раннюю послевоенную пору оплакивания мертвых, отчаянных розысков оставшихся в живых, гнетущей разрухи и скудного пайка жили они — как все погорельцы: ни кола своего, ни двора. Они хотели вернуться в Ясногорск сразу же с приходом нашей армии — в сентябре сорок третьего, но на запрос матери, посланный ею из Устиновки, какой-то учтивый работник райисполкома подробно ответил, что их квартира на улице Советской не уцелела — сожгли и разорили немцы весь центр, — и вселяться пока некуда; однако право прописки за старыми жильцами сохраняется, и если есть желание вернуться, то, по мере того как начнут отстраивать город, можно будет приехать, содействие свое в устройстве райисполком обещает. Ждать им пришлось целый год.

По возвращении — матери предоставили прежнее место работы, только мастерская размещалась теперь в другом здании. Куда труднее оказалось найти постоянное пристанище для двоих. На первое время их пустила к себе материна сотрудница, старая знакомая. Она жила одна: детей у нее никогда не было, а мужа, оставленного в оккупированном городе для подпольной борьбы с фашистами, за месяц до освобождения гестаповцы повесили на площади, перед Домом Советов. Затем несколько месяцев мать и Юрка перебились в общежитии угольщиков. И наконец, верный обещанию, райисполком выкроил им комнатенку в коммунальной квартире с газом. И тому были рады… Здесь и настигло их  т о  письмо отца: он написал, чтобы его не ждали.

В этой квартире, в общей кухне, вместе с безобидными, приветливыми соседями — дедом да бабкой, которые хранили бережно сложенные похоронки на двоих сыновей, и с двумя осиротелыми сестрицами, вызволенными из германского концлагеря, — скромно, тихо, без вина и тостов, отметили пятую годовщину Победы. Посидели, погрустили. Всем было о чем погрустить… Бабка мужественно крепилась, однако не сдержала слезу. Закрывшись платочком, скользнула за дверь младшая из сестер…

Через десяток дней Юрка закончил шестой класс — дождался желанных каникул. И вечером, когда мать жарила пирожки с яблочным джемом, вдохновленный похвалой за хорошие отметки в табеле, решился высказать просьбу, которую давненько вынашивал. Два-три года назад он и не заикался об этом, сознавая, что матери трудно приходится одной, что лишней копейки у них нет, каждая — на счету, если что-нибудь из одежды купили — то уже не хватит на хлеб до получки. Теперь же, уверил сам себя, жизнь в гору пошла, что ни говори — пять лет минуло с войны, многие, смотри-ка, легковыми машинами обзавелись — на «Победах» и «Москвичах» раскатывают, скоро все заживут еще лучше, чем до войны, они с матерью — тоже, и у них на все будет хватать денег. Так сколько же  э т о  откладывать?.. И Юрка рубанул напрямик: