Поезд на рассвете - [8]

— Мам, давай этим летом поедем в Устиновку.

И сама его просьба, и необычная настойчивость застали мать врасплох.

— Что это ты? — Она отложила остаток теста, недоуменно глянула на сына. — Придумал. Так сразу, с бу́хты-бара́хты. Сели — поехали.

— Разве я говорю — «сразу»? — немного обиделся Юрка. — Не завтра, не на этой неделе, а погодя, когда время выберем… Ты же знаешь — мне давно охота туда съездить.

— А мне думаешь — нет?.. Но все не до того было. — Мать перевернула пирожки на сковороде, добавила под них ломтик маргарина. — Как поедешь? Собраться надо, хоть какие-то подарки добрым людям повезти. Где у нас на это деньги?.. Да еще и болячки ко мне привязались.

— Можно и без подарков, — рассудительно заметил Юрка. — Люди все понимают. Миллионов теперь ни у кого нету.

— Они-то понимают, но нам с тобой неудобно, стыдно. Те люди во время оккупации столько нам добра сделали. В какой двор ни зайди — все помогали, чем только могли… Как же заявиться с пустыми руками, не отблагодарить? Нельзя, сынок, стыдно. Ты же должен понимать, большой уже.

— Это я понимаю, — уступил Юрка. — Да сильно охота поехать в Устиновку. Хату нашу увидеть, поглядеть, какое село стало, когда после немцев отстроили. Хоть бы денек в речке порыбачить, потаскать бубырей[1]… Ты же раньше — помнишь? — обещала, что будем ездить и в Устиновку, и в Раздольное.

— Обещала… Если бы, сынок, так просто сбывалось все, что мы загадываем или обещаем себе. Совсем другой стала бы тогда жизнь.

— Самой некогда — одного меня отпусти, раз говоришь — большой уже. Я мигом. На поезд и — ту-ту-у!

— Большой, когда рядом с матерью. А без матери — еще дите… Никуда я тебя одного не отпущу.

— Я ж говорю: вместе — оно лучше. У тебя скоро отпуск. На отпускные и съездим. Билеты недорогие, я узнавал.

— Когда успел?

— Дело нехитрое.

Мать задумалась. На Юрку не глядела, словно прислушивалась к чему-то или ждала стука в дверь. Сковородка задымила.

— Пирожки горят, — подсказал Юрка. — Снимай скорей.

— Это ты виноватый! — достался ему шлепок пониже спины. — Заговорил меня, затуркал… Мой руки, ужинать будем.

Но и за столом Юрка твердил то же самое:

— Ну, мам, давай поедем. Хоть на недельку. Мне бы хоть разок порыбачить… Ну скажи, что поедем. А?

Мать и на этот раз промолчала.

В воскресенье утром, пораньше, мать сбегала на базар, принесла редиски, пучок луку, две низочки копченой азовской кильки, лучше которой не надо Юрке лакомства, хрустящего щавля для «зеленого» борща. Позавтракали — мать снова куда-то заторопилась, пообещав через час вернуться. Юрка кивнул без всяких расспросов и сел читать «Молодую гвардию»: покоренный отвагой и смекалкой Сергея Тюленина — следил за каждым его шагом.

Вернулась мать помолодевшая, праздничная, — от нее пахло парикмахерской. Вошла, улыбаясь, и поцеловала Юрку в макушку. Такой — Юрка не видел мать давно. Ее темно-каштановые волосы были всегда красивы, — даже когда она, не особенно заботясь о прическе, просто подбирала их с боков маленькими незаметными приколками. Но сейчас чьи-то волшебные руки чуть укоротили волосы и тугими завитками тщательно уложили вокруг лба, на висках — у краешков тонких бровей, и на затылке, открыв белую шею и словно подчеркнув открытость, незащищенную доброту лица; и вся мать преобразилась, как будто стала выше и стройнее, сейчас она, кажется, сама себе нравилась и оттого была радостной… И Юрка повеселел, проникся ожиданием чего-то хорошего, что должно сегодня произойти. Это пришло к нему, впрочем, не сейчас. Он уже давно ожидал счастливых перемен в их жизни. Он, конечно, не знал, не мог сказать, что это будут за перемены и откуда, с какой стороны придут, но почему-то был убежден, что они близятся и непременно наступят. Не всегда же им с матерью бедова́ть на этом свете, ниоткуда не иметь подмоги, ютиться в каморке, где между кривым столом и кроватью двоим не разминуться. Не все же нести на себе чугунную тяжесть пережитого и потерянного в годы войны. Должна же доля каждого человека меняться к лучшему… Юрка загляделся на мать: вот была бы она всегда такой, как сейчас.

— Переодевайся, — быстро и повелительно сказала она. — В гости поедем. Нас пригласили.

— Кто пригласил?

— Сердюк, Николай Иванович. Ты его знаешь.

Ну как же Юрка мог не знать Сердюка? Это был механик мастерской, в которой работала мать. К ним Николая Ивановича приняли недавно, месяца два назад. Раньше, до него, механиком держали седобородого расторопного старичка, которого все называли дядей Севой. Он был подвижным, на редкость общительным, любил пошутить, побалагурить, нюхал табак из красной лакированной табакерки, носил смешную камилавку, помнил еще революцию девятьсот пятого года, не просто помнил — участвовал в ней, видел англичанина Юза — миллионера, владельца шахт и заводов, а о событиях семнадцатого, о гражданской войне рассказывал настолько живо, горячо и в таких подробностях, точно это происходило на прошлой неделе. Юрку он при встрече похлопывал по плечу и, наклонясь вперед и поглядывая поверх очков, серьезно спрашивал: «Ну-с, молодой человек, как у нас дела в гимназии?» Дядя Сева никогда не обращался к врачам, не признавал никаких пилюль, порошков, микстур и гордился этим. Но однажды, прямо на работе, с ним случился приступ, и у себя в подсобке, в угловой дальней комнате, старик повалился на пол. Заметили это не сразу. Хватились, вызвали «скорую». Приехала она… а спасать уже некого: не стучит сердце дяди Севы — остановилось… И только после его смерти узнали сослуживцы, что во время оккупации Севастьян Акимович был подпольщиком, сделал немало и награжден за это боевым орденом.