Подсолнух и яблоки - [11]

Но помощь ему была не нужна. Он сидел, глядя поверх меня куда-то очень далеко… очень — и лицо у него было на редкость суровое и мрачное.

Сида

День рождения у меня в этом году так себе вышел. Он нынче на государственный праздник приходится, только мне как-то и праздновать особо нечего. Работа есть — а отчего бы ей не быть, у нас же теперь жизнь веселее с каждым днем… А что внутри тесно и снаружи страшновато, и то одного, смотришь, нет человека — как в воду канул, то другого, и все помалкивают… ну что. И не к такому привыкаешь, говорят.

Так и живем.

Но все-таки подарок я получил — письмо. Толстое. С фотографиями. Это Сэм Халин меня вспомнил, друг детства. Сэм в торговый флот подался, так что весточки от него бывают не часто, но всегда с подробностями. Вот и сейчас расписал, как протекает его новая рекламная кругосветка (да, помню, помню, что-то такое читал), а вот и снимки… Ну, это Сэм и его девушка из Глазго… Сэм со всей таможней Порт-о-Пренса, Сэм с перевязанной рукой (вскрывал кокосовый орех ножовкой!) — и громилы из береговой охраны Сан-Томе… Сэм под кружевными эвкалиптами, в обнимку с каким-то тощим парнем, черные очки сдвинуты на лоб…

Я еще удивиться толком не успел, а рука сама увеличительное стекло на столе нашарила — да, как же, рассмотри лицо, попробуй, у фотографа руки из задницы растут…

Это где? И — это… Что там на обороте написано?

Порт Хобарт какой-то, Тасмания?!

Келли?!

Не может быть!

Так я себе сказал — и оставил почту, ушел на балкон. Сигарету скурил — мало показалось, за вторую взялся — стоп! Вспомнил, даже передернуло — у него такая точно привычка была — одну за другой …

Я ведь его похоронил, в некотором роде. Как всех, исчезнувших бесследно.

Келли…

И тут я понял, что мне, в сущности, не с кем даже перемолвиться об этом — Симон, который мне про его исчезновение рассказал, тоже сгинул — в последний раз я его после мятежа танкистов видел, когда пленку со снимками отдавал… Он мне тогда, собственно, и сказал, что к Келли опоздал, видимо, — что квартира разгромлена, и похоже, что хозяин ее покинул недобровольно… А больше — никого… Или, наоборот, полгорода — всех его одноразовых парней и подруг… Да они и не помнят такого!

Я и так еще посмотрел на снимок, и эдак. У меня в рабочих альбомах были фотографии и самого Келли — конечно, хорошие, не чета этому, но человек под эвкалиптами был очень, очень похож. Смотрел в камеру почти так же, как глядел, бывало, в мою — ухмыляясь только ртом, а глаза — будто в прицел глядят…

Как это может быть?

И зачем?

И что мне теперь с этим делать?

Я еще раз взял письмо Сэма, дочитал до конца: «А в Хобарте мы в клуб зашли, „Сида“ называется, а там хозяин — вот этот чувак — как узнал, откуда я, просил знакомому записочку передать, я взял, а потом смотрю — а там адрес твой. Тесен мир».

Тесен, конечно. Я глубоко вздохнул. Записочка, точно, нашлась внутри: «Привет, Бо, это я, Шонесси. Слышал ли что-нибудь о Л.? Будешь в наших краях — заходи. К.».

И адрес.

Сида. Вот оно как. В подоконник застучал дождь, настроение стало — совсем никуда. Надо же — Келли объявился… Пока он был жив — то есть пока он тут был жив… вечно мы с ним были немного на взводе — то он мне должен, то я ему, то его очередная любовь на меня запала, то я, неправильный, не западаю на каких-то исключительных, по его мнению, особ… Всегда вокруг него — будто озоном потягивало, и всегда какая-то адова кутерьма, кавардак, все не слава Богу.

А ведь я один, наверное, знаю, что к чему, и что за Сида такая… Только я все это время думал, что она ему правду сказала, а выходит, что ошиблась…

А было так: пришел я к нему должок забрать, позвонил, а дверь не заперта и даже вроде приоткрыта… захожу, а хозяин навстречу — в чем мать родила. Я чуть на пол не сел.

— Господи, Келли…

— Ну? Что? Ты проходи, только поберегись, не вляпайся. Извини, у меня сегодня тут бардак. Дверь не закрывай, проветрить хочу, дышать нечем.

Надо было смыться, но я так и застрял в прихожей. Шонесси тогда с какой-то художницей жил, с той, что городские стены расписывают — и в квартире у него страшно разило сейчас этой краской. И на двери было свежее синее пятно. И везде валялись вещи, тоже живописно залитые красками — одежда, обувь. На потолке и стенах растопырились весьма живописные кляксы. А Келли уже маячил задницей в гостиной.

— Садись. Кофе попьем, того-сего.

— Ничего я не буду. Я вообще за деньгами пришел.

— Не повезло тебе. Видишь, не то что без денег — без штанов остался.

— Да уж, вижу. Я пойду.

— Подожди. Посиди со мной. Недолго. Сейчас Дихи приедет, привезет…

— Что?

— Шмотки. Это… Кармен натворила. Сядь. Будь человеком. Я тебя не съем. А одному тут киснуть…

— А вдвоем — что? Веселее?

— Ну да. Ты сядешь, или тебя усаживать?

Я сел. Келли тоже плюхнулся в кресло — и хорошо сделал. Так я, по крайней мере, ничего особенного не видел. До чего все-таки унылое зрелище — голый человек… даже если он любезно скалится и предлагает кофе.

— Я тебе все расскажу. Я просто лопну, если не расскажу, — он глотал кофе пополам с дымом, поперхнулся, закашлялся. — Кармен-то моя совсем рехнулась. Орала тут на меня, скандалила… Одежду вот мою всю перепортила, и смотри, художеств мне каких навела… Что я хозяйке-то скажу?