Подсолнух и яблоки - [9]

— Беженцы?

— Ну, не совсем… Те бразильцы, которых обменяли на посла, ты, может быть, слышала…

— Террористы, да.

— А, террористы, — тут он посмотрел на меня и бровь поднял — так красноречиво… — Ну, можно и так сказать.

Я вспомнила Павла — каким он вернулся после тех трех дней, когда мы с мамой не знали даже толком, где он. И какие названия подбирали для тех, кто против танков выходил с лопатами.

— Как минимум, я сама политическая беженка. А насчет террористов… ну, может, я сама на них посмотрела и послушала? Чтобы решить?

Он отвел взгляд от дороги и поглядел на меня.

— Ты храбрая, Ката, я знаю. Но там может быть очень тяжело. Ну вот, мы и приехали.

— Я пойду с тобой. Если вдруг что не так — я всегда смогу уйти ведь.

— Конечно.

Он взял свою сумку, я — сумочку и шарф. Мы вошли в парк — там была какая-то сельскохозяйственная выставка, много людей с детьми, лязгающие машины, воздушные шарики, огромная пластмассовая корова… Симон быстрым шагом прошел — мне пришлось поспевать чуть не бегом — куда-то за главную аллею, за поляны, занятые комбайнами, и мы оказались на высушенном пятачке с другой стороны летнего театра. Там стояли ржавые остовы каких-то древних автобусов, а между ними — один более-менее новый, на ходу, и еще джип с иностранными номерами… и дальше я увидела десятка полтора людей — мужчин и женщин, совсем молодых людей и постарше. Они окружали корреспондентов — один был с камерой, и у них уже шел оживленный разговор. Симон отстал — кажется, с ним заговорил кто-то из съемочной группы, а я прошла вперед, люди расступились, и я увидела, что там на траве сидит бородатый парень — почти нагишом, в одних плавках. Он слабо улыбался, а двое других, посмеиваясь и подмигивая, связывали ему руки и ноги. Все говорили по-португальски, и я понимала с пятого на десятое. «Вот так», — сказал один из них, из тех, кто связывал, — «вот так это делают». И они отошли, похлопав голого по спине. И тут же двое других просунули связанному между коленями и руками длинную палку, подняли, и он повис на ней, как большая нелепая птица. «Пау де арара», — сказал корреспонденту высокий молодой человек в очках, прилично одетый. — «Сорок минут», — дальше я не поняла. Связанный запрокинул голову. Кто-то из мужчин взял шланг с водой и стал поливать висящего, стараясь попасть ему в нос и в раскрытый от напряжения рот. Все засмеялись, подвешенный закашлялся. Я никак не могла понять, что происходит. Подвешенного снимали на камеру, Симон был где-то в стороне, а вокруг люди разговаривали и смеялись. У меня зашумело в ушах. «Тортурас», — вылетало из общего гомона. Пытки. Вот так это делают. Дамочке плохо, сказал кто-то прокуренным голосом. В это мгновение я почувствовала, что меня слегка тянут за рукав. Наверное, Симон… но это оказалась застенчивая девушка в красной футболке и в брюках.

— Вы тоже американка? — спросила она по-английски.

— Нет, — я не стала уточнять. — Я приехала со здешним журналистом, он там… и никак не пойму… что это?

— Это наши товарищи, — сказала она. — Рассказывают американцам, тем двум, что с ними делали в ДОПС.

— В ДОПС?

— Ну да. В службе безопасности, в полиции… Это «пау де арара», «попугаячий насест»… там рано или поздно кровь приливает к голове, человек теряет сознание, и очень больно…

— Вам… с вами тоже так?

— Ой, нет, — сказала она и улыбнулась. — Нет. Для этого я никак не годилась. Меня подстрелили во время облавы. Пойдемте. Посидим вон там в тени, а то вы и правда бледная очень…

Пока мы шли в тень, она сказала, что ее зовут Питанга, что отец у нее американец. Что она жила в Нью-Йорке, училась там в католической школе, а потом отец умер, и они с матерью вернулись в Рио… А там уже — «так получилось», — сказала она и развела руками, и я увидела, что на правой руке у нее нет большого пальца. Мы присели под деревом, Питанга рассказывала про университет, про то, как пришлось жить в подполье, потому что среди студентов было очень много арестов. «Да разве только студентов… Они там всех хватают, понимаете? Вон тот парень, видите, такой, в сильных очках — это брат Тито, его прямо из монастыря забрали, очень мучили… А вон тот — он адвокат. Его тоже подвешивали… Тут все разные очень — студенты, врачи, рабочие, священники. У нас там страна всеобщего равенства теперь… всех ловят, всех пытают…» Я знала, что такое «подполье», и когда ловят всех подряд, это было у нас при немцах, — слышала от матери, я сама была слишком маленькая, чтобы помнить, а теперь вот они, подпольщики… Между тем того парня уже развязали, и теперь корреспонденты снимали его со спины, а другие мужчины показывали, как тушили сигареты о живого человека.

— У меня тоже есть такие следы, — сказала сидевшая рядом женщина с длинными волосами — она была красивая и мрачная, недоброе лицо, дерзкая усмешка. — А у Питанги шрамы от пуль. Девочка, покажи леди… пусть они знают.

Питанга слегка улыбнулась и подняла футболку. Живот у нее был исполосован грубыми рубцами от швов.

— Две пули, — сказала она, — в печень, в легкие. Рука — это тоже тогда.

— О Господи.

Я отвела глаза от Питангиного живота. К нам, оказывается, подошел оператор — это у него вырвалось «О Господи» — и парень с микрофоном, и с ними был, наконец-то, Симон.