Подсолнух и яблоки - [7]

Мне бы ехать домой, проявлять, смотреть, что и как, — но я сразу сказал — режь меня, два дня — не меньше. Келли кивнул. Время шло к полуночи, но мы оба были немного на взводе, а он еще и от табака — и дорога нам была в «Апельсин», мы и не сговаривались.

Келли посигналил бармену, и ему принесли кофе с виски, но не дамский айриш, со сливками наверху, а просто пополам — без сахара и молока. Келли прихлебывал и щурил воспаленные глаза, а я для чего-то заказал пива и теперь с отвращением смотрел на высокую пену «Стеллы». Так мы сидели, помалкивали, и я сдался — или будем молчать о нем, или заговорим.

— А ты — давно его знаешь?

— Давно. Слушай, купи мне сигарет.

— Почему я?

— Я на них уже смотреть не могу…

— А курить будешь? Чудак ты.

— Давай, Бо Финне, слушайся старших. На вот.

Я слез с табурета.

— Ладно. Каких тебе?

— Все равно. Только покрепче и не женские.

Я проторчал у автомата минут пять, выбирая покрепче и не женские, потому что на «Премиум» явно не хватало, а поганые «Кармен» без фильтра я из одного человеколюбия покупать бы не стал. Вернувшись, заподозрил, что Келли просто меня отсылал подальше, потому что он быстренько отошел от стойки с телефоном. И — чокнутый, ей-Богу, — все-таки закурил, уставился сквозь дым прямо в душу. Уж не прикидывает ли виды на меня? Вот чего бы совсем не хотелось… Но Келли не прикидывал. Хорошее у него было правило — если знал, что товарищ не склонен, то и не пытался. Правда, после сегодняшнего — как бы не передумал. Нет уж, извини, наваждения — это одно, а по жизни…

— Ты не расстраивайся, — Келли заговорил тихо, голос у него сел от курева и виски. — Это все так. Все, кто его в первый раз видит.

— А во второй?

— И во второй. И всегда.

— Он модель?

Келли покачал головой.

— Писатель. Что, не веришь? Думаешь, у писателя перо за ухом, седалищная мозоль и нимб?

— Да ничего я не думаю. А что он пишет?

— Так… Классные вещи… А что снимается — это тоже… для удовольствия и чтобы мне помочь. Он хороший друг… Я тебе дам почитать, если хочешь, или сам у него попроси.

— А разве я его увижу еще?

— Почему нет?

— Не знаю… Как-то он… Как ангел. Разве люди такие бывают?

— Бывают, Бо Финне. Это ты хорошо сказал — как ангел. Или как фьярши, знаешь, кто такие?

— Не от мира сего?

Келли снова кивнул и допил кофе. И тут же показал сонному бармену — повтори.

Я подумал и сказал:

— И я еще… знаешь, как это — что такой парень — гей? Я бы никогда не поверил…

— Отчего же? — отвечал Келли, вкручивая недокуренную сигарету в пепельницу. — Я, например, с ним спал.

— И… как? — Богом клянусь, ничего другого у меня не вырвалось.

Келли ткнул в губы окурок, спохватился, чиркал зажигалкой, затянулся все-таки и стал смотреть уже не на меня, а на дым, как он тяжко всплывает кверху.

— Любовник он замечательный, если ты это имеешь в виду. Но, наверное, не это. Видел Хайме? Вот кто счастливчик. Черт, что-то меня совсем развезло — что он там, мензурки перепутал?

Келли взглянул на меня мутно, было похоже, что он вправду пьян — от усталости или от тоски.

— Я бы его убил, этого Хайме. Только смысла нет.

— Почему? — я тоже порол чушь, дальше — больше, но сил не было перестать.

— Ха! Потому что тут уж ничем не поможешь. Ладно, я… болтаю всякую хрень. Не слушай, — и он стал пить свою адскую смесь, как теплое молоко, большими глотками. — Лус… Так уж вышло. Он — верный… Не то что некоторые.

— Подумаешь… — от «Стеллы» не опьянеешь, но я тоже устал до синевы в глазах, и охмелевший Келли казался мне теперь братом по несчастью. — Ну, не ангелы мы с ним… — зато ты можешь выбирать…

— Ничего ты не понимаешь, Бо Финне, — горько отвечал Келли и поднялся, сунув деньги под блюдечко. — Ты еще маленький. Жизнь… короткая. Но можно быть верным. А можно быть шлюхой. Вот я и… Ладно. До завтра… то есть, ну, ты понял. Позвони, когда напечатаешь…

Так я познакомился с Лусом. Келли сказал, что снимки пошли на ура, но больше снимать Симона не пришлось. Встречались по другим делам, потому что теперь уже Лус нашел мне кусок работы у своих знакомых — в каком-то ансамбле народной песни, где на флейте играл тот самый Хайме. Я им помогал оформлять альбом, делал постеры — было весело и немного страшно, — а ну, как они у меня на глазах истекут голосами, как кровью, — но, конечно, обошлось… Однажды я набрался нахальства и попросил у него что-нибудь почитать — и пропал совсем, потому что Лус, один Бог знает, как — писал обо мне. Короткими стихами в четыре строчки. Рассказиками в пять. Я читал и представлял его лицо — ясное и спокойное, читал и думал — эти глаза видят не то, что можно увидеть даже из самой высокой башни, если это не сны, не трава — то как это? Откуда? Почему обо мне? Если бы меня уже тогда спросили, я бы сказал — люблю. Если бы он позвал меня — я бы не сомневался ни секунды, и мне не было страшно. Может быть, потому что я знал — он не позовет.

Потом как-то все наладилось, и я привык — сам себе удивлялся, например, девушке своей не сказал ни слова, она и не догадывалась, по-моему, какие меня одолевали страсти… А еще потом неугомонный Келли снова затащил меня в «Апельсин» — показать, в какую, по его словам, фейри влюбился Лус. Наверное, бедняге очень хотелось в это поверить — что Лус пусть и не такой уж, как он сам, но все же не верный настолько… Женщина была, правду сказать, очень красивая, может быть, тоже с ирландской кровью — рыжеволосая, отчего Келли ее феей и назвал… Но я разглядел, как она на него смотрела — да так же, как и я сам. Как Келли. А Лус был спокоен, и чуточку лишь печалился, глядя на золотые волосы… Я хотел было высказать Келли все, что я насчет этого думаю, но только взглянул на него — увидел настоящее горе, какого никакими словами не отрезвишь и не разведешь, вот и промолчал. Жизнь короткая…