Подсолнух и яблоки - [6]

Позвонил он — и с ходу:

— Бо Финне, я тебе должен двести.

— За что?!

— Приезжай.

Я приехал. Две сотни на дороге не валяются, а у меня еще блок питания сдох… Отсчитывая задаток, Келли сказал, чтобы я завтра послал всех на фиг, потому что мы будем снимать целый день.

— Я уговорил его, он придет.

— Кто?

— Лус. Бо Финне, ты пропадешь. Какой парень!

— Мне-то что? Я парнями не увлекаюсь, ты знаешь.

— Глупый! Людей надо любить. Всех.

— И без разбору.

— Ладно тебе. Не подведи, Бо Финне, не вздумай — дорогого человека я позвал, не прощу, если продинамишь.

Я весело послал его, куда обычно посылают, вышел — посмотрел на новенькие десятки и по-быстрому зачеркнул все другие дела на завтра, написал новое.

Мы с Келли пришли раньше времени — ему не терпелось, засели в «Апельсине» и успели выпить по пиву. Тут Келли толкнул меня:

— Вот они, там — Лус. И этот его… Хайме. Вон, у входа.

Ким — надо думать, вон тот, маленький, с проволочной копной черных волос, брови густые, глаза — запятые, рот скорбный — чинито[3]. Тьма ночная. А Лус… Я просто обалдел. Никогда не видел такого красивого парня… и подумал, до чего Келли мастер давать прозвища. Лус. Свет. Он рядом с этим черным пятном просто светился. Я сразу увидел то, что для меня было важно: как держится! Как всадник. И лицо — в любом ракурсе обозначивается четко, это хорошо… Я не удивлялся, что Келли смотрит на него, нервно скалясь и терзая сигаретку. Лус оглянулся, заметил нас, положил руки тому раскосому на плечи. Наклонился и поцеловал. И черный мальчик ушел, топорща локти и не оглядываясь.

Вот тут мне стало страшно. От приятелей Келли — чего еще ожидать… Я испугался, потому что ухватила за горло дикая мысль: как бы я на месте этого чинито… О-ой, пропал Би-Бо, все — набрался от тех, с кем повелся. Это что ж такое, что? Ох, морда-то горит, как свекольный салат — спрятал в кружку с пивом, а он уже здесь…

— Привет, друже! — Келли его обнял, но целоваться они не стали. — Это Би Бо Финне, он будет снимать. Бо, знакомься — это Луснагрене.

— Лус… что?

— Подсолнух, — отвечал Лус, усаживаясь. — Келли всех клеймит, обычай у него такой… Иногда попадает в точку.

— Всегда попадаю. Подсолнух — так и есть. А вот он — Бо Финне, потому что он белая корова. Глупая белая корова. Посмотри, как он на тебя пялится. Лус, ты бы хоть щеки сажей мазал. Парень влюбился с первого взгляда.

— Вообще-то, меня зовут Симон, — Лус улыбнулся… — «Подсолнух» — это радиостанция, я там иногда передачи веду, вот ему и показалось очень удачным… Хорошо, Келли, сколько у нас времени? Кофе успею?

— Успеешь, — отвечал тот, суетливо пододвигая сахарницу, делая зазывную гримасу официантке и пр. Я уже опомнился от первого потрясения, но острое чувство беды ушло, а осталось напряжение — как будто струна. Я собственными глазами видел, как Лус поцеловал того мальчишку. Я знал, что он из тех, кого называют «марикон», но не мог поверить. Передо мной сидел парень как парень — красивый, но мужской красотой, не слащавый, не с тайной тоской в глазах, как у Келли, который за пять минут скурил две сигареты и порывался вытащить третью. Бедный Келли. Бедный я… Вдруг накатило: сообразил, что не знаю, какую именно съемку задумал чертов ирландец… Я ужаснулся от одной мысли, что Марьям положит влажный блеск вот на эти твердые губы, и воин превратится в проститутку… Я, наверное, побледнел. Келли прекратил ковырять пачку, сообразил, что она пустая, смял и выкинул. Тут и перехватил мой взгляд. Не знаю, догадался ли, но прочистил горло и сказал, что нам пора.

Всю дорогу до студии, даже в лифте, я думал только том, как бы мне отмазаться и уйти. Но для этого нужно было по-хорошему отдать Келли его вчерашние полста, а я уже купил пленку, да и лампу для вспышки новую, и от денег остался гулькин нос. Угораздило же связаться с этой похотливой сволочью, которому все равно — с парнями или с девушками. Я уже забыл, как вчера обрадовался задатку — видел только, что Келли поглядывает на Луса и улыбается нервно. Блядски улыбается — так мне казалось в сумеречном лифте, и только когда я у дверей студии увидел Марьям, толкающую две фирменные стойки с одеждой от Паса Калье — бросился ей помогать, зарылся лицом в холодный шелк и в рубчатые твиды, чтобы только ни Лус, ни Келли не увидели, какое облегчение…

Снимали долго. Келли был в ударе. Он вроде бы носился по студии, участвовал, обсуждал каждую позу, застегнуть или расстегнуть пуговицу, то или это надеть вот под этот пиджак, растрепать волосы или, наоборот, попросить Марьям пройтись щеткой… Но выходило так, что ничего от Келли не оставалось, и снимал я так, как хотел, очевидно, Лус — я бы сказал, строго. Я знай себе щелкал затвором и думал — этот парень понимает, что делает. Ему не надо притворяться, усаживаться верхом на стул, оглядываться через плечо… все эти расхожие приемчики просто не существуют. Я делал пять-шесть кадров, потом Лус шел в угол переодеваться, и от меня требовалось все самообладание, чтобы не смотреть в ту сторону. Как он отпускал пальцы, проверяя застежки — с ума сойти, ведь это молнии-пуговицы, а если бы там было живое — кожа, или волосы, или губы… Мне было уже все равно, я под конец сессии настолько одурел, что и мыслям этим не ужасался. Наконец мы пошабашили — Паса пришел за своими вещичками, у Келли кончились сигареты из недельного запаса, я с ног валился, и Лус, поглядев на часы, улыбнулся сердечно и сказал, что ему пора.