Подсолнух и яблоки - [10]

— Добрый день всем. Ката, пойдем, не будем им мешать.

— Да, Пойдем… Конечно… Прощайте… Спасибо…

Симон крепко взял меня за руку. Где он был десять минут назад? И тут вдруг еще один бородач шагнул нам навстречу.

— Франко… — и он, кажется, хотел не то пожать руку Симону, не то обнять его. — Ты…

— Вы ошиблись.

— Извините, — пробормотал бородач. — Извините… обознался…

Все тем же быстрым шагом Симон увлекал меня к выходу из парка.

— Франко?

— Обознался человек, бывает.

— С тобой-то?

— Как раз со мной и обознался. Блондинов в Латинской Америке не так много, это верно, зато все они слегка… как бы это сказать… на одно лицо. Ты как, девочка?

Девочка. «Девочка, покажи леди…»

— Не очень, если честно. Скажи… зачем ты меня сюда привез?

Симон остановился у водительской дверцы «Мустанга».

— Ката, — сказал он очень серьезно. — Ты сама попросила взять тебя, если помнишь. И сама согласилась пойти посмотреть. Тебе очень плохо? Чем тебе помочь?

— Я не знаю. Подожди. Я сама не пойму… В «Апельсин» я сейчас точно не поеду, извини…

— Отвезти тебя домой?

— Нет.

— Тогда поедем ко мне.

Мотор заурчал, воздух тронул лицо. Хотелось закрыть глаза. Но я знала, что если я это сделаю, то буду видеть подвешенного, спину в рубцах от ожогов, девичью ладонь без пальца, шрамы на животе. В школе я бегала кроссы, и сейчас ощущение было такое же — сосущая пустота под ложечкой, слабость в ногах. В столице Симон снимал домик в тихом пригороде, и это было такое облегчение — не придется проходить мимо консьержа, не дай Бог, с кем-то ехать в лифте… Он помог мне выйти и все время, даже открывая дверь, держал меня за руку — пока не усадил на диван в гостиной и не пошел в кухню за стаканами.

— У меня ром… и виски еще есть немного. Что будешь?

— А, все равно. Ром так ром.

Я выпила полстакана, обожглась, захрипела.

— Ты как?

— А ты как думаешь?

— Я же не знаю, что это для тебя значит. И спрашиваю, потому что хочу знать.

— Все-то ты хочешь знать! Зачем тебе это? И… беженцы эти? И что со мной теперь? Зачем тебе это, Симон?

— Я ведь журналист, — сказал он. — Я интересуюсь тем, что происходит в этой стране.

— А я интересуюсь ковриками…

— Коврики — это очень важно. Поверь мне. Все важно, Ката — коврики, мыльные оперы, журналы для девочек. Все, что облегчает жизнь. Что делает ее выносимой.

— Потому что невыносимой ее сделать очень просто, да?

— Да.

У меня к горлу подступали слезы. Коврики… где коврики — а где это все, о Господи… как от этого ковриками защититься?

— Я думала, что… хоть немного спасусь от этого… а тут…

— От этого — от чего?

— От этого… от произвола. От насилия, когда оно везде…

Он коротко и невесело рассмеялся.

— В Южной-то Америке?

— Не где-нибудь ведь в Южной Америке. Не в Парагвае каком-нибудь… или в Гватемале… Это мирная страна, все об этом знают. Здесь все-таки демократия, гражданские у власти… а теперь понятно, что и здесь может быть такое…

— Да. Тут многие мечтают, чтобы военные пришли…

— Конечно. Потому что коммунисты, будет революция, как на Кубе, придут русские. О Господи, Симон, ну вот стоило сбежать аж в Южную Америку, чтобы снова русские, а?

— Ты их уже видела? Здесь? Русских?

— Нет, конечно… Нет. Но я тебе честно скажу — я… боюсь. Я видела, как они приходят — как к себе домой, Симон, как будто им все можно. А мы никто… и звать нас никак…

— И все-таки именно русских на танках тут нет.

— Но говорят, что со дня на день будут… Что все к тому идет…

— Ты же сама видела — здесь, если что, прекрасно и без русских справятся.

— И ты… хотел, чтобы я это… вот так знала? Усвоила? С какой стороны ждать беды?

— Ката, — сказал он тихо и жестко, — Катерина, не дай Бог тебе… узнать это так, как эти люди узнали.

Я поняла, что сейчас разрыдаюсь. Было стыдно, страшно и вполне ясно — ни от чего я не спаслась и не спасусь. Не те, так эти. Не те, так эти, и разницы никакой. Я сложилась пополам на стуле, зачем-то старалась хотя бы спрятать лицо, чтобы он не видел… но все уже было бесполезно.

Не знаю, сколько времени я выла и скулила, как щенок… Опомнилась и поняла, что все это время Симон обнимал меня — держал, не давал упасть, дышал вместе со мной. Я упиралась лицом в его согнутую руку, и рукав был весь мокрый. Я тихонько завозилась, и он тут же мягко меня отпустил.

— Я пойду… умоюсь…

— Иди. Останешься здесь, ладно? Тебе сейчас нужно поспать. Завтра будет легче. Я тебе на диване постелю и буду рядом. Если что — зови.

Я не позвала. Я умылась, легла и лежала тихо — в мутном отупении. Помню, что я даже злилась на него, как будто это он был виноват во всем — в русских танках, в бразильском ужасе, в том, что не хотел от меня это скрыть, в том, что напомнил. Я была не слепая, я чувствовала, что надвигается что-то тяжкое, но Боже мой, как же не хотелось замечать это, как хотелось просто жить, радоваться, любить…

Любить!

Сквозь полуприкрытые ресницы я видела, как Симон устроился на широком подоконнике и закурил — безответная моя любовь, мой небезупречный рыцарь. До сих пор при мне он курил лишь однажды; предметом разговора тогда был Хайме… Только этого еще недоставало… Ревность, боль и страх — не самое лучшее сочетание… я снова всхлипнула. Симон оглянулся, но я уже опять лежала тихонько, и даже глаза прикрыла поплотнее. Я слышала, как он поднялся с подоконника, сделал несколько шагов, закряхтели доски пола, снова тишина… Прошло несколько минут, и я опять приоткрыла глаза. Симон сидел на полу в простенке между окном и дверями, вытянув одну ногу и подогнув другую, с недокуренной сигаретой в руке. На меня уже наваливался тяжелый сон от выпитого и выплаканного, но если бы ему нужна была помощь, я бы очнулась, конечно.