Под созвездием Рыбы - [7]
Мне утопленники не снятся. Один раз я увидел утопленника в Яузе. Он плавал под Богородским мостом, вниз лицом, раскинув полы клетчатого демисезонного пальто.
Мне снятся рыбы.
То вижу я хариуса, выпрыгивающего из-под вишерской волны, то снится язь с речки Ялмы, банька на берегу, в которой я жил. Снятся рыбы и рыбалки: клюющие воду гусиные поплавки, донки со звенящими колокольцами. Снится даже лещовая манная каша, которая хорошо мнется в пальцах и крепко садится на крючок.
Снится голавль, выпрыгивающий за синей стрекозой.
Даже ерши снятся — ерши, выпучившие желтые, безумные от яркого солнечною света глаза, ерши-драконы с растопыренными крыльями-плавниками. На одной иконе с Георгием Победоносцем я видел дракона, у которого были точь-в-точь ершовые плавники…
Мы с Акакием курим на палубе, глядим на звезды, слабые на светлом северном небе. Где-то там и созвездие Рыбы.
— Мне снятся рыбы, — говорю я.
Акакий бросает окурок. Длинной дугой летит он, вспыхивает мгновенной маленькой радугой — и гаснет.
— Добрым людям голые бабы снятся, — говорит Акакий, плюнув за борт.
Нельму все-таки поймали. Одну.
Рано утром подъехал на лодке Очень Опытный, бросил ее на палубу и простился.
Нельма была невелика, но бесконечно соразмерна. Удивительно мощной, лобастой оказалась ее спина, темная, с сизым отливом.
Мы положили нельму на палубу и, как чумные, кружили вокруг, хлопали ее по спине, оглаживали, любовались. С удивлением глядел инспектор на наши пируэты вокруг рыбины.
Меня поразил ее глаз — черно-зеленый, с малахитовыми прожилками.
Строение головы — хищно стремительное, но благородное. Нет такого хладнокровия и жестокости, как у щуки.
Нельма — вообще-то речная рыба. Ни в Чудском, ни в Ладожском, ни в Онежском озерах нет нельмы. Известны только три озера, в которых она живет — Большое Невольничье в Северной Америке, Зайсан в Казахстане и наше Кубенское.
Я попытался определить возраст нельмы по количеству годовых колец на чешуе. Этой нельмине было больше трех лет, или, как обозначают ихтиологи, 3 +.
Я стал потрошить нельму. Какие странные оказались у нее жабры — разветвленные и мягкие на ощупь, замшевые, напомнившие какой-то мох — ягель?
Мы хотели было тут же сварить или зажарить ее, но инспектор не дал. Он сказал, чтобы мы засолили ее и везли в Москву. Мы не стали ломаться, натерли нельму солью, завернули в крафт. В дальнейшем она еще доставила нам хлопот. После плаванья по Кубене мы отправились в Кириллов, где поджидал нас друг — Игорь. Оставив нельму у него досаливаться, мы продолжили путь посуху. А Игорь хватил с нею горя. Она показалась ему настолько ценной, что он не мог спокойно спать, перевешивал ее с места на место, опасаясь противных кирилловских котов.
В Кириллове мы простились с командой катера. Акакий остался пожить немного в деревне под Ферапонтовом, а я через несколько дней отправился обратно на теплоходе «Евгений Преображенский».
После УРа «Преображенскии» показался похожим на огромный торт, белый, сдобный, трехслойный.
— Ты прости, капитан! Ты прости, капитан! — ревел громкоговоритель на верхней палубе.
Туристы, галдя, бросали последний взгляд на Кирилловский монастырь. Он отражался в бирюзовом Сиверском озере, под стенами монастыря на розовых валунах ленились девицы в разноцветных купальниках.
Медленно и величаво разворачивался теплоход, капитан нарочно давал возможность наглядеться на монастырь с разных точек. Скоро монастырь отошел назад, но в заболоченных лугах долго были видны его светлые башни, крытые ржавой жестью.
Попутчики у меня оказались уникальные — вологодский протодьякон и дьякон Кадниковской церкви. Протодьякон был благообразен, с аккуратно подбритой черной бородкой, дьякон же огромен, похож на Льва Толстого — раздутые ноздри, спрятанные в бровях глаза, вельветовая кофта.
Он оказался страстным шахматистом. Партию за партией обставлял протодьякона. Беседовали за игрой они солидно и размеренно, но в то же время напоминали героев какого-то старинного водевиля.
— Ну что же, отец дьякон, придется эту пешечку съесть.
— Так-так, отец Владимир, ходите-ходите. Вон какие вы, оказывается, хитрые. А мы пойдем ферзей.
Я поднялся на палубу. Странным казалось мне плаванье на теплоходе — я плыл как на троне, оглядывая берега.
К закату мы вошли в Кубенское озеро. Я вдруг разволновался, ревниво следил за трестой, колеблющейся от волны, обрадовался стае крякв, поднявшихся из камыша. Был закат, ну, почти такой же, как в тот вечер, когда нашли утопленника, но чудо — я не узнавал Кубенского озера. Вдруг все сместилось в голове, озеро показалось совсем чужим, невиданным, незнакомым.
Я почувствовал разочарование и даже обиделся на Кубенское озеро, которое полюбил… Но слишком размеренно, слишком величаво плыл теплоход, а я стал деталью, мухой на его белоснежных сдобных боках. На катере я был жителем Кубены, а теперь стал посторонним.
Под самую ночь, когда от заката остался лишь след на небе, показался Спас Каменный. Он был темен и только на колокольне помигивал фонарь. Спас Каменный успокоил меня. Я глядел на него, как на дом, в котором прожил какое-то время. От него, от колокольни, от летающих муравьев стали связываться воедино, нанизываться, как бусины, и язь, и нельма, и три леща, и завтрак у капитана.
