Под созвездием Рыбы - [6]
Мы вылезли на берег и рядом с колокольней увидели остатки храма. Он распался целыми архитектурными узлами — кусок арки, часть кокошника, обломанные паруса.
В поросших травой руинах таилось целое полчище летающих муравьев. Они не кусались, но неприятно было бродить среди этого белокрылого легиона, носимого ветром над обломками собора. Когда катер только подходил к острову, мы радовались, что побываем здесь. Но на берегу нам стало не по себе. Спас Каменный красив ныне только издали.
Три леща лежат передо мной на палубе.
Один из них особенно золотой. Каждая чешуинка уловила преломленные водой Кубены солнечные лучи и налилась ими. К хвосту чешуя крупнее и там особенно заметна на ней легкая насечка.
Я гляжу на лещей и думаю: с чем сравнить их? Так кручу, эдак и все упираюсь в какие-то металлические сравнения. Они не годятся, лежат на поверхности. Блеск латунной рынды туп и холоден в сравнении с солнечной лещовой чешуей. Ведь любая блесна — жалкое подобие плотицы. А вот, если придется писать о металле, может, стоит вспомнить этих кубенских лещей.
Они сохнут под солнцем.
Из губ, из-под жаберных крышек медленно выступает почерневшая сукровица, с плавников, с хвоста сливается на палубу прозрачный сок. Так хочется, чтоб сок этот перешел сюда, на страницу, которую я пишу. Хочется выдавить его на бумагу или пару слов нацарапать лещовой кровью.
У одного леща, особенно крупного, под чешуей налились кровавые ромбики.
Удивительно устроен глаз леща. Он тоже золотист и прозрачен. Хрусталик — светлый иллюминатор, колодец в голову. Прикроешь лещовый глаз от солнца — колодец этот черен, откроешь лучам — светится, золотится.
Татары, которые живут на Иртыше, называют нельму «ак-балык». Якуты называют ее — «тут-балык». Юкагиры называют нельму — «чемодани».
Мы с Акакием живо представляем себе, как, увидев нельму, воскликнем по-татарски:
— Ах! Балык!
А потом, поглаживая пузо, скажем по-якутски:
— Тут балык.
Остатки же уложим в «чемодани».
Увы, нельму нам пока не удавалось даже увидеть.
— Хотелось бы все-таки поглядеть нельму, — толковал я инспектору.
— Уровень воды высок, — говорил он и разводил руками.
Настаивать было неловко. Не очень-то удобно бесконечно говорить о нельме — редкая рыба. Акакий даже бормотал что-то вроде: «Поглядим и отпустим».
Все-таки я переломил себя и стал настаивать.
Инспектор послал гонца за Очень Опытным Рыбаком, чтоб посоветоваться с ним. Очень Опытный оказался суховатым человеком с глазами, жестко прищуренными от бесконечного созерцания большой воды. Они-то, прищуренные, и убедили меня, что перед нами Очень Опытный.
Он оказался немногословным и в этих немногих словах выразил нежелание ловить нельму ради каких-то неприглядных обормотов.
— Надо московским товарищам показать нельму, — убеждал его инспектор.
Когда меня называют «московским товарищем», мне становится прискорбно. Но с этим ничего не поделаешь.
Очень Опытного удалось-таки уговорить, и вместе с инспектором они пришли к выводу, что «надо поставить десять оханов», то есть около полукилометра сетей. А чтобы поймать нельму, надо идти на Токшинское озеро.
В сухое время Токшинское озеро связывается с Кубенским узкой протокой, а в половодье сливается с ним. По сути дела — это залив Кубены. Сейчас уровень воды высок, не разберешь, где же протока, соединяющая озера.
Катер идет над залитыми лугами. Из воды торчат оранжевые головки купав. За кормой, в бурунах, взбитых винтом, мелькают перерубленные и вырванные с корнем купавы.
На Токшинском озере мы с Акакием собрались поудить. На дюралевой «казанке» отплыли в сторону от катера, привязались к ольховому кусту, торчащему из воды.
Ужасно неудобно ловить вдвоем в одной лодке, то и дело мы цепляли друг друга крючками. Клевало неважно — я подцепил несколько плотиц. Акакий поймал довольно-таки крупного окуня.
Он выволок его из воды с такой натугой, что окунь, бешено извиваясь, пролетел мимо моей удивленной головы и брякнулся в воду с другой стороны лодки.
Акакий тихо завыл и снова рванул — окунь вновь вылетел из воды. Хохоча и проклиная Акакия, я сбил рыбу на лету кепкой. Про этого окуня можно сказать, что мы его «шапками закидали».
Окунь оказался для нас героем дня. Нельмой пока и не пахло. Оханы стояли в озере и должны были стоять всю ночь.
Мы удили, никак не предполагая, что неподалеку, под таким же ольховым кустом утопленник. Случайно наткнулись на него рыболовы, и надо же — случилось, что среди них оказались районный прокурор и участковый милиционер. Они вытащили утопленника на берег и стали составлять протокол.
Заприметив наш катер, уткнувшийся носом в ольховый берег, прокурор подъехал на моторке. Он уговаривал инспектора взять утопленника на борт и отвезти в райцентр.
— Нет, не могу, — говорил инспектор. — На борту — московские товарищи.
Так неожиданно мы помогли инспектору избавиться от неприятных хлопот. Прокурор с участковым уплыли вызывать милицейский катер.
— Черт, надо же тут оказаться утопленнику, — сказал Акакий. — Еще сниться будет.
А ведь опять уже приблизилась ночь. Каким-то коричневым получился сегодня закат над Кубеной, волны на мгновенье показались даже взрыхленной землей — но тут же заплескались о борт, зашуршали тростником.
