Под самой Москвой - [33]

Быстро темнело. Несмотря на то что солнце превратилось в размытое, уже совсем светлое пятно, жара усиливалась. И вдруг горячее дуновение ветра, еще более горячее, чем окружающий воздух, донеслось до нас с юго-востока. Ветер, не встречая никаких препятствий, мчался яростным демоном, едва не выбивая нас из седел. Возможно, это случилось бы, если бы верблюды плавно не развернулись задом к ветру. Один за другим, без команды, они опустились на колени. Ам-Рами что-то кричал нам, но мы его не слышали в шуме ветра. Мы сползли с седел и по знаку погонщика легли на песок между верблюдами.

С каждым мгновением становилось все тяжелее дышать, раскаленный песок забивал рот и нос, слепил глаза за очками. Мы находились в центре бешеного движения песков, вздыбленных ветром, в середине огненного колеса, сбившись в одну кучу с верблюдами.

Создавалось впечатление какого-то форс-мажора[6], аварии, близкой беды. Это подчеркивалось суетой, которую подняли погонщики, их перекрикиваниями и непонятными жестами.

Во всей этой кутерьме Михаил Кузнецов один оставался совершенно спокоен и как-то странно улыбался.

У меня кружилась голова, миссис Конвел побледнела. Сильный порыв ветра согнул ее тщедушное тело, и показалось, что ее сейчас снесет, и она улетит в своем пустынном костюме и шляпе «здравствуй — прощай», не сказав ни «Здравствуй», ни «Прощай»…

— Хамсин! — закричал не своим голосом Ам-Рами, и его помощники эхом повторили за ним: «Хамсин!»

Так вот он каков, ветер пятидесяти дней, осыпающий горячим песком Нильскую долину, дующий пятьдесят суток, губящий людей и животных в пустыне!

Поведение наших спутников вызывало у нас тревогу. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы Кузнецов не прокричал, обращаясь к Ам-Рами:

— Довольно уже, хватит!

На минуту мне показалось, что давно известный мне Миша Кузнецов оказался заклинателем ветра. Но ветер дул по-прежнему.

Изменилась картина только в нашем маленьком караване. Сразу успокоившись, погонщики взяли под уздцы верблюдов, поместили нас между ними, и так, уже пешком, мы двинулись очень медленно, но не на юго-восток, откуда дул ветер, а строго на запад, поскольку можно было ориентироваться в этой песчаной буре.

Не прошло и получаса, как перед нами выросли светящиеся неоновые буквы: «Ресторан Хамсин»…

Приведя себя в порядок, глубоко разочарованные и почему-то даже несколько сконфуженные, мы сидели в углу вполне благоустроенного зала с подачей кондиционированного воздуха, где только тонкий слой золотистой пыли на всем напоминал о том, что делалось снаружи, за окнами, завешанными плотной тканью.

Мальчики-бои беспрерывно работали метелочками из перьев, но тончайшая пыль упорно просачивалась где-то в щели окон или влетала в двери, то и дело впускающие новых, подобных нам «жертв пустыни».

Она походила на тонкий слой золотого песка, остающийся на дне лотка после промывки.

Кузнецов объявил жизнерадостным голосом, что мы застряли здесь надолго.

— Неужели на все пятьдесят дней? — испугалась Маргарет, но Кузнецов сказал, что, если ночью, как это иногда бывает, хамсин хоть несколько утихнет, мы будем продолжать наш путь, так как до Великих Пирамид уже совсем недалеко.

Мне хотелось вставить язвительное замечание, что до них и было недалеко и что при такой благоустроенности пустыни вряд ли стоило грузить бурдюки с водой на верблюдов, но я подумала, что Миша поддержал этот розыгрыш «для интересу».

Ам-Рами продолжал привычную игру, заметив, что ночью нас ждут «новые трудности».

Муджахид, сидевший с нами за столом, подыгрывал ему, давясь от смеха.

Я только теперь как следует его рассмотрела. Он был очень похож на отца, но как бы во втором, дополненном и улучшенном издании. То, что в отце было только намечено: редкая искорка юмора в глазах, короткая белозубая усмешка, тотчас гаснувшая между глубокими складками у рта, скупой и точный жест крупной смуглой руки, все в его семнадцатилетнем сыне повторялось в избытке. Его веселье и живость накладывались на меланхолический облик отца и скрашивали его.

— А где Рахман? — спросила я.

Ам-Рами сказал, что он пошел в пустыню: надо помочь добраться сюда группе туристов.

«Пошел в пустыню» звучало обыденно, как «побежал в лавочку». Впрочем, было бы странно, если бы это звучало иначе, учитывая, что за полчаса из этой пустыни можно добраться до фешенебельного ресторана.

Мы справились с обильным обедом и перешли к кофе, когда в двери показался Рахман. Весь запыленный, он не решался войти и жестом позвал брата, они пошептались у входа, и Рахман снова исчез.

— О чем он? — спросил Ам-Рами.

— Отец, только не сердись… — нерешительно начал Муджахид, но Ам-Рами властно прервал его:

— Говори.

— Рахман привел мистера Роберта. Они сейчас будут здесь.

Ам-Рами ничего не ответил. Известие, казалось, сразило его. Он опустил на стол сжатые кулаки, лицо его стало еще жестче, каменнее сжались губы.

Муджахид с опаской следил за отцом. Мы делали вид, что ничего не замечаем, продолжая негромкий разговор о пустяках. Тяжкое молчание отца и сына угнетало нас.

Ам-Рами сказал, обращаясь к Муджахиду:

— Приведи сюда Рахмана.

Юноша послушно поднялся, но в этот миг Рахман сам, уже вымытый и в хорошем европейском костюме, появился в ресторане. Он сопровождал высокого мужчину лет пятидесяти с лишним, несомненно англичанина. По тому, как впились в него глазами Ам-Рами и Муджахид, нетрудно было догадаться, что это и есть мистер Роберт.