Под самой Москвой - [31]

Вечер заливает Стамбул сиреневым светом, и на окраинной, но не бедной торговой улице этот нежный и, кажется, даже сладкий на вкус свет держится до тех пор, пока не вспыхивают редкие фонари. Все бары, кафе и кофейни полным-полны. Под этим надо понимать только, что все столики заняты, потому что большинство таких заведений располагается под открытым небом.

В этот час из подворотен вылезают коты. Турецкие коты — особенные. У них острая лисья морда с равнодушными глазами, усов нет. Кроме того, они важнее всех котов на свете. Они важные, словно какой-нибудь вали-губернатор.

Дело в том, что, по авторитетному утверждению хафизов[4], коты угодны богу. И сам Магомет творил молитву в присутствии кошки. Поэтому правоверные уделяют этим животным большое внимание. Коты в Стамбуле раскормлены до безобразия, а шерсть на них — пышная и чистая, словно ценный мех какого-нибудь пушного зверя.

Коты садятся у крыльца хозяина и брезгливо обнюхивают кусочки мяса, почтительно вынесенные им на блюдечке. Никто из них не посягает на блюдечко другого. Каждый с большой неохотой, а может быть, они только делают такой вид, выискивает что-то в своем. Иногда коты, ни к чему не прикоснувшись, просто сидят на ступеньке, как сидит хозяин у порога своей лавки, и скучающе смотрят на прохожих.

Вот на такой окраинной улице я снова увидела мальчика в ошейнике. И едва узнала его: так тяжело и медленно переступал он своими босыми ногами, а галстуки показались мне длинными, пестрыми пиявками, впившимися в его шею.

Набежавшая откуда-то веселая толпа молодых людей заслонила от меня мальчика, и я потеряла его из виду. Он исчез. Уже не в сиреневом свете, а в мгновенно упавшей на город ночи.

Когда ночь падает на Стамбул, она именно падает, а не опускается, дальняя перспектива мгновенно накрывается шапкой иссиня-черного каракуля, в крутых завитках которого колышутся звезды. Вблизи еще смутно очерчиваются уступчатые контуры Султанской мечети, но и они размываются и вдруг исчезают.

Ночь тушит неистовство звуков, буйство звуков дневного Стамбула. Все сразу: шум драки, страстную и дикую песню женщины за оградой, музыку бродячего оркестра, нахрапистость бубна и мольбу сурная[5], душераздирающие крики уличного продавца люля-кебабов и свирепую ругань торговки рыбой. Ночь тушит буйство звуков и рождает буйство света.

Бесконечная река бульвара Ататюрка заключена в берега световой рекламы, бегущей, неистовой, победительной. Реклама закрывает естественную перспективу и создает новую объемность, ловушку вспышек, сияний, бликов. Ты ходишь по световым квадратам. Сбоку бьют фонтаны, но это не вода, а игра света. Над тобой чудовищные зеленые облака — световые! Подымаются деревья, распускаются цветы — и все только свет, только свет, свет, свет!

* * *

Я очень хорошо помню и другую ночь. Она была какая-то странная, клочковатая. Клочковатые облака неслись по небу. Клочковатый туман лежал под горой с полуразрушенными стенами древней крепости.

И клочковатой была дорога. Под колеса нашей машины ложились то черные и словно бы болотистые низины какого-то неосвещенного пригорода, то асфальтовые квадраты, облитые несильным светом фонарей. Далеко позади Золотой Рог блестел как плеяда нежно мерцающих звезд. Или это звезды мерцали среди клочковатых облаков?

И все же как-то неожиданно мы оказались в центре города, в мире ослепительного дневного света, излучаемого ночным городом, его витринами, похожими на театральные подмостки, где актеры-манекены навеки застыли в загадочной сцене, смысл которой нужно было разгадывать по собственному разумению.

Движение по улице было таким же, как и днем. Пожалуй, даже безумнее, напряженнее и непонятнее, потому что стадо бизонов, только изредка притормаживаемое светофором, издавало рычание, визг или два-три такта какой-то песенки, звучащие ночью еще более нервно и раздражающе.

Иногда и непонятно как из этого стада вырывались черные большие машины с людьми в военных мундирах, теми, кого зовут здесь иногда с оттенком подобострастия, иногда холодно, нечто вроде: «Чужаки», «Пришлые»…

Большие черные машины, на бешеной скорости ринувшись на красный свет, исчезали, а из стада бизонов нетерпеливее звучали сигналы, похожие то на визг, то на рычание, то на звуки разбитой шарманки.

На оживленном перекрестке мы попали в затор. Машины выстроились тесно, как солдаты на плацу, касаясь друг друга плечами. Там, впереди, что-то стряслось.

Отчаянно сигналя, пыталась пробиться санитарная машина с прожектором над ветровым стеклом. Полицейский наряд очищал ей путь, направляя в объезд стоящих у обочины.

На разных языках повторялось вокруг: «Несчастный случай!», «Задавили!», «Несчастье!» Свистело знакомое французское — «Аксидан!», английское — «Катастроф»…

Мы стали медленно пробираться вперед. Через некоторое время мы попали в мощную волну пешеходов, и она понесла нас к тому месту, где, видимо, совсем недавно произошло несчастье.

Чем ближе мы продвигались к месту, тем больше узнавали, потому что здесь, вероятно, были уже непосредственные свидетели происшествия.

Доносились отдельные фразы, произнесенные то с негодованием и угрозой, то с ужасом, то с жалостью.