Под самой Москвой - [35]

Возможно, вы осудите меня за то, что я отправил четырех своих сыновей зарабатывать деньги в гиблом месте, где человеческая жизнь ценилась много дешевле черепка древнего сосуда, но все не так просто.

Поиски под землей манили и завлекали молодых людей, словно азартная игра, которая лишает человека разума.

Но это не была игра: здесь была благородная цель. И не только заработок светил молодым людям во тьме подземных галерей.

Не один десяток лет наши люди проходили с кайлом по каменным подземельям, и это дело стало их делом, их профессией. Мальчики слушали рассказы отцов о великих сокровищах, скрытых под землей. А когда старый человек рассказывает о своем прошлом, то, да простит его аллах, он всегда найдет, чем приукрасить его. Юноши хотели не отставать от отцов в мужестве. И с этим ничего нельзя было сделать.

И в самом деле, разве многим людям выпадает счастливый случай войти туда, куда тысячелетиями не ступала нога человека? И первому увидеть нетленным то, что тысячелетия было скрыто от глаз людей?

Своими руками я однажды отвалил каменную плиту, за которой светился полированный алебастровый саркофаг…

Нет, я не казню себя за то, что отпустил сыновей.

Я казню себя за то, что не кровь, а вода смирения текла в моих жилах. За то, что только между собой тише, чем шелестит тростник под легким ветром, говорили мы о злодеяниях наших хозяев. И неслышно роптали. А хозяева продолжали экономить, и ставить негодные крепления, и губить людей.

…Кто может предсказать черный день твоей жизни? Если аллах хочет покарать тебя, он не засылает вперед своих вестников. И горе обрушивается на тебя, словно каменный свод, и вдавливает тебя в землю.

Роберту говорили о том, что шахта слабо укреплена, о том, что она опасна… Но, говоря об этом, не уходили из шахты.

А ведь если бы мы все ушли, и сели бы на корточках в тени под навесом, и сидели бы так долго, даже молча, то хозяева укрепили бы свод. Ведь они вложили в работы большие деньги и не захотели бы их терять.

Но мы были каждый по себе и не чувствовали своей силы.

В той шахте я был вместе с сыновьями, с двумя своими старшими сыновьями. Каменное небо раскололось над нами и увлекло нас потоком камней глубоко вниз, туда, где нашли смерть мои сыновья. Я был вместе с ними там, в их каменной могиле. Недвижим, как они.

Но когда нас отрыли, я оказался жив. И я остался жить…

Ам-Рами замолчал. Глаза его были прикованы к стеклянной двери, которая вела в ресторан. К двери, за которой сидели двое: его младший сын Рахман и человек, который был виновником несчастий семьи.

Словно отвечая на мысли отца, не выраженные вслух, Муджахид успокоительно заметил:

— Сейчас совсем другие времена, отец. И о подземных рабочих заботятся. Что страшного в том, что брат будет работать в поисках древностей!

— Нет, — сказал старик. — Я ничего не забыл.

Муджахид подошел к окну и отдернул занавес.

В застекленную веранду вошла пустыня.

Все было настоящее там, за стеклами: неистовое беснование хамсина, грозная игра стихии, беспредельное пространство, которое угадывалось за крутящимся вихрем песка.

И все это снимало наше мелкое разочарование и наши иронические мысли о бутафорской поездке в пустыню.

И хотя мы не могли их сейчас видеть, ясно ощущалась близость Великих Пирамид.

МУСТАФА ИЗ ХИЛТОН-ОТЕЛЯ

Хилтон-отель есть Хилтон-отель. Это явление само по себе. Обособленное от климата, обстановки и социальной атмосферы. В отеле кондиционированный воздух, своя обстановка и свои социальные контрасты.

Он не арабский, он не английский: он космополитичен. Национальные черты его обитателей стерты. Эти люди стандартны, как их чемоданы с бесчисленными пестрыми наклейками, как мисс Джейн из Бюро путешествий, восседающая под полосатым зонтиком с надписью: «Здесь говорят на всех языках мира», со своей стандартной прической и стандартной улыбкой.

Отель стоит на набережной Нила, одновременно и массивный и легкий. Предполагается, что в нем соединен ультрамодерный европейский стиль и национальный арабский колорит.

Современные просторные холлы — стекло, нарочито тусклый металл, деревянные панели — набиты всякой всячиной. Я бы сказала: «Как лавка старьевщика», если бы эта «всячина» не была новехонькой. Что здесь? Ответить на этот вопрос нелегко. Во всяком случае сразу. Разнообразные вещи свалены в беспорядочные груды. Ни одного сантиметра свободного места ни на полках вдоль стен холла, ни на полу, устланном коврами неожиданных расцветок: то черные птицы на сиреневом фоне, то розовые всадники на черной траве.

Орнамент одних закончен и тщательно выполнен до мельчайших деталей, без затей: верблюд с погонщиком так верблюд с погонщиком! И ясно видно, что верблюжья шерсть выгорела на спине в том месте, которое не закрывается седлом. Узоры других условны, размыты: мешанина красок, черточек, зигзагов, иногда энергичных, напористых, иногда бледных, как бы безвольных.

В холлах выставлено все на свете. Но есть противоречие между их обстановкой, настойчивым всепоглощающим стремлением  п р о д а т ь, и людьми, которые равнодушно проходят по этажам, бегло бросая взгляд на раскинутые тут же, у их ног, предметы.